Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Оксана Ветловская

Утренник

Ее звали Саша, и она была лохушка. Все про нее так говорили. Она носила толстые серые колготки в рубчик, которые в придачу собирались гармошкой на тощих щиколотках. Рубчик – это же ужас что такое, трехлетняя двоюродная сестра Антона ходила дома в таких же колготках, в которые ей зачем-то заправляли платье. А больше никто их не носил. Все нормальные девчонки носили капроновые колготки, причем особенным шиком считалось пробежать от дома до школы, не надевая под юбку теплых штанов, зато мальчишки одобрительно глядели на румяные под прозрачным капроном коленки. Или вот джинсы.

Но у Саши-лохушки не было даже джинсов. Была черная тетковская юбка, как у злобной классухи Елизаветы Гавриловны по прозвищу Гильза. Были две растянутые вязаные кофты на пуговичках, с подвернутыми рукавами, явно материнские. Еще был некогда неоново-цветастый, а теперь потертый и выцветший рюкзак. Лучший друг Антона, Игнат, говорил про этот рюкзак: «Древний, как говно динозавра». И недаром: с таким рюкзаком Антон ходил только в первом классе, то есть аж шесть лет тому назад, а теперь этот рюкзак стал бабушкиным и использовался исключительно для поездок на дачу.

Было бы в Саше-лохушке хоть что-нибудь не отстойное, а способное вызвать уважение, так ее бы не трогали. Например, училась бы она на отлично и давала списывать алгебру, как Витек. У Витька тоже был бомжовый, явно женский свитер, а вместо рюкзака он носил потертый полиэтиленовый пакет, и мать его регулярно унижалась перед Гильзой, объясняя, почему не может вовремя сдать деньги на классные нужды. Но Витек был свой парень, не задавался, хоть и отличник, и никому в голову не приходило его чморить.

А Саша-лохушка училась на жидкие тройки – это Гильза так однажды выразилась, «жидкие». Почерк у нее тоже был жидкий, неразборчивый: слова тянулись по тетрадной странице как сопли и занимали гораздо больше места, чем нужно. У доски Саша переминалась с ноги на ногу и пунцово краснела, пряча лицо в распущенных волосах. Иногда пыталась что-то блеять по теме урока, и тогда мальчишки паясничали, приободряли ее: «Давай, Макарова, ты можешь! Давай-давай-давай!» От повторения это слово начинало звучать как-то неприлично, тонуло в улюлюканье, и училка колотила указкой по столу. До прошлого года, пока в расписании стояло ИЗО, у Саши получались самые некрасивые, самые блеклые рисунки, похожие на паутину – не ту образцовую, радиально плетенную, что красуется в лесу, а на неряшливую пыльную, которая висит в тамбуре подъезда по углам.

В общем, Саша была настоящей стопроцентной лохушкой, унылым скучным существом. Ее хотелось гонять, как мальчишки иногда гоняли от школы грязную лохматую дворнягу с длинными мерзкими сосками на пузе, живущую где-то в гаражном поселке, который граничил со школьной территорией. И если дворнягу Антону было, если честно, жалко, и он иногда ее подкармливал, если никого не было рядом, особенно Игната, который его бы обсмеял, то Сашу было не жалко ничуть. В школьной иерархии она была неприкасаемой. Когда Антон однажды читал книгу про кастовую систему в Индии, то сразу все понял. Высшая каста – это как Света Гарбузова, которая даже зимой ездила отдыхать на Кипр и щеголяла в умопомрачительных, кремового цвета джинсах и такой же джинсовой жилетке, а на шее у нее болтался золотой крестик, плоский и ажурный, невиданной для девчонки величины, с пол-ладони. А низшая каста – это вот как Саша.

Так что, когда Игнат рассказал Антону, будто Саша-лохушка каждый вечер «машет тряпкой» в Доме детского творчества, тот ничуть не удивился – отстойному человеку отстойное занятие. На этот счет Антон даже сумел удачно пошутить:

– Она свою будущую профессию уже сейчас осваивает, молодец.

Игнат поржал, ему шутка понравилась.

Сами-то они, конечно, были уверены, что никогда в жизни до такого не опустятся. Ни до грузчиков, ни до поломоек. «Пойдешь грузчиком» – это вообще было любимое папино ругательство, когда Антон изредка притаскивал домой пару по химии, ну тяжело ему давался этот предмет. Антон хотел стать программистом, как папа. А Игнат – бизнесменом, как его папа, суровый квадратный мужик, который ездил на черном джипе, очень на него похожем – тоже большом и квадратном.

О том, что пару лет тому назад его собственная мама подрабатывала по вечерам, мыла полы в супермаркете, Антон постарался не вспоминать. Родителям тогда задерживали зарплату. Так что там была уважительная причина.

– Пойдем позырим на нее после уроков, – предложил Игнат. – Потом пацанам расскажем. Во ржака-то.

– Пойдем, – согласился Антон.

Учились они во вторую смену. После пятого урока было уже совсем темно, весело мигала разноцветными лампочками елка в школьном дворе, весело мерцали золотыми огнями нарядные витрины, мимо которых Антон с Игнатом шли через метель, смаргивая густой снег с ресниц, и вообще было весело. Они нарочито гоготали, когда завалились в холл Дома творчества, где раздевалась мелкота, спеша на свои кружки, – расфуфыренные девчонки в балетных юбочках, смешно топорщившихся над штанами из ватина, серьезные очкарики-мальчишки в обнимку с какими-то «деревянными полуфабрикатами», как выразился Игнат – в Доме творчества был, помимо всего прочего, авиамодельный кружок. Антон с Игнатом были взрослые, тринадцатилетние, циничные, им на фиг не сдались ни танцульки, ни модельки. В школьном коридоре Игнат успел показать Антону обложку видеокассеты, стащенной у отца: на ней была фотография голой женщины, насквозь проткнутой толстенным колом. Вот это вещь. Антон восхитился, но вообще-то с трудом заставил себя поразглядывать картинку. Наверняка это был фотомонтаж, но кровавые потеки на коле и на голом теле выглядели слишком натурально. «Я тебе потом дам позырить», – пообещал Игнат, и Антон храбро согласился: «Ага». Хотя, вообще-то, видео с кассеты он не стал бы смотреть даже под угрозой пыток… Нет, стал бы, лишь бы только его не зачморил Игнат. От перспективы смотреть кино Антона заранее тошнило, и заранее страшно было оттого, что жуткую кассету могут обнаружить родители.

– Вы куда, парни? – спросил охранник.

– Мы это, в кружок рисования записались, – соврал Антон.

– Ага, батику учиться будем, – добавил Игнат.

Что такое батик, никто из них толком не знал, и они долго смеялись потом в гулком коридоре. Какое идиотское слово – батик.

Мелкота разошлась по своим кружкам, и стало очень тихо. Антон и Игнат спрятались за пыльной бархатной портьерой возле актового зала и следили за коридором. Тот был широченным, с большими окнами: когда-то Дом творчества был купеческой усадьбой. Затем стал Домом пионеров. Когда пионеров отменили, здание переименовали в Дом детского творчества. Про эту постройку ходили всякие легенды, вроде