Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Кто-то вошел с балкона в комнату, Никита попытался повернуться – но шея окаменела. Он почувствовал, что над ним наклонились. Коричневый ноготь, покрытый продольными бороздами, коснулся лица и одним движением выковырял глаз. Потекло, и Никита, ужаснувшись, понял, что он – яйцо, скорлупа в форме лежащего на кресле человека. Сухие губы припали к открывшемуся на месте глаза провалу и принялись сосать вытекающий желток.

Никите не было больно, но так нелепо умирать казалось обидным, и он заплакал густым мутным белком… А потом закашлялся, вывалился из сна и понял, что лежит на кровати с пружинным блоком. В комнате было очень жарко и сухо, топили здесь несравнимо лучше, чем в съемной квартире. За стеной как будто что-то прошелестело, но тут же опустилась тишина.

Как и накануне, разбудил Никиту телефонный звонок.

– Ну как, упаразитил стариковские хоромы? Чего делал? – спросила мама.

– Доброе утро, ма. – Никита чуть помялся. – Ну, прибрал чуть, фантастику вот почитал…

– Угу, знаю я эту фантастику, сын. Гном-некромант и эльф-каломан выполняют сложный ритуал, чтобы заставить труп хорошенько просраться.

– Господи, мама!

Ненависть матери к фантастике, фэнтези, да и ко всему развлекательному чтиву была постоянной причиной их споров. И из поединков Никита вечно возвращался на щите – мама была доктором филологических наук, заведовала кафедрой истории и типологии зарубежной литературы, ее монографию о лингвотипологии в идиостиле Томаса Манна перевели на английский, французский и почему-то на болгарский. Поди тут победи!

Никита порой размышлял, отчего самые могучие сквернословы среди его знакомых так часто оказываются филологами. Ответа не нашел и решил, что из-за того, что они лучше других чувствуют дыханье слова. «Сноб, академик и эстет, а через десять минут, глянь-ка, главная хабалка региона», – рассказывал кому-то по телефону про жену его отец. Никита ничего не понял и на папу обиделся, но, когда подрос, согласился, что точнее мать не описать.

– Серьезно, сын, – продолжала мама, – завязывай с этим делом. Был у нас на кафедре один студент, тоже фантастику любил до усрачки. В прямом самом смысле – гадить ходил с романами про гномов в звездолетах. Как-то зачитался и на сральнике заснул. И, значит, ободок унитаза ему артерии в ногах передавил, некроз, отрубили потом на хрен.

– Мам! Ты… Погоди, правда, что ли?

– Вот те крест. Он ездил потом по корпусу в коляске, слюни до пола, повторял все… Как же там оно было? Вроде «чем про звездолет читать, лучше негру в жопу дать». Тут я, правда, с ним не вполне согласна, ты лучше не…

Никита выключил телефон.

В полдень он собрался в магазин за продуктами. Вышел в коридор, включил свет и наконец-то разглядел развешенные по стенам фотографии. На всех был запечатлен дед со счастливыми людьми – и некоторых Никита как будто раньше видел, но вообще все черно-белые мужчины из шестидесятых в шляпах, очках и пиджаках казались ему почти одинаковыми.

На одной карточке дед сидел рядом с седовласым мужчиной в очках – прозрачные стеклышки-трапеции чуть увеличивали добрые глаза с опущенными уголками. Седовласый казался удивительно знакомым. Никита напряг память, не вспомнил, но почему-то захотел вина. Представил, как сидит с бокалом вместе со вчерашней девушкой из соседнего окна, и густо покраснел. Взглянул на себя в зеркало на стене, поморщился. «Отпущу бороду, сяду на диету, обреюсь налысо – к черту эти куцые висюльки, как Горлум стал, ей-богу!» – решительно подумал Никита и вышел из квартиры прочь.

Он вернулся с полной сумкой чипсов, шоколадок, газировки – словно скупил по списку все блюда, прописанные диетологом-подростком. В магазин бегал в накинутом на несвежую домашнюю одежду пальто, небритым, с торчащими во все стороны редкими нечесаными волосами – поэтому все время, что стоял на кассе, затылком чувствовал неприязненные взгляды. Было неуютно.

Никита скинул сапоги, послонялся бесцельно по комнатам и успокоился. Перекусил чипсами, откликнулся в телефоне на несколько вакансий, подумал, не съездить ли на съемную квартиру за барахлом, но заленился. И едва начало смеркаться, понял, чего же хочет на самом деле.

Он взял со столика «Всемирный следопыт», включил лампу – осторожно вставил вилку в вывалившуюся розетку – и погрузился в кресло. Вчерашние страхи казались несущественными, наоборот, отчего-то хотелось повторить странный опыт, пощекотать нервишки, вновь прикоснуться к тайне столетней выдержки.

За окном на этот раз было ненастно – вьюга исступленно колотилась в стекла, упрашивая, на манер вампира, пустить ее в жилье. Уютно пекла сквозь плед раскаленная батарея. Лакированные стенки шкафа в красном свете настольной лампы приобрели окраску таинственной галактики с космической фотографии. Никита листнул «Всемирный следопыт» и выяснил, что это не один толстый журнал, а несколько скрепленных номеров. На обложке нового выпуска пылала странная загогулина, похожая на распыляющего споры ленточного червя.

Почти не вчитываясь, Никита добрался до последних страниц номера и нашел там уже привычную врезку про десять специальных экземпляров из тиража в сто двадцать тысяч. Заметка дополнилась благодарностью к тем трем читателям, что прислали соображения о первом рассказе, и просьбой написать в редакцию о новой истории.

Никита еще теснее прижался к батарее, на мгновение перестал читать – прислушался к царящей в квартире уютной тишине, изредка нарушаемой стенаниями вьюги, – а потом нырнул в рассказ.

Герой этой истории, безымянный профессор, обнаружил, что странное чувство, когда ты вроде бы затылком ощущаешь чей-то взгляд, получается из-за того, что на коже родничка, мягкого участка черепа новорожденного, который с возрастом закрывается, есть специальные клетки поверхностного зрения. Он провел ряд экспериментов и нашел, что у этих лоскутов есть еще одна особенность: они всегда приживаются, куда бы и кому бы ни были пересажены. И тогда профессор срезал с сотен младенцев родничковую кожу и заменил ею весь свой эпидермис. Он ожидал, что научится видеть всем телом – сумеет выискивать шпионов или сам станет разведчиком, поможет молодой Стране Советов в борьбе с врагом. Но вышло иначе – новая кожа срослась, стянулась и превратила профессора в уродливую волосатую опухоль размером с кулачок младенца. Она приняла нового хозяина за огромный незакрытый родничок.

Рассказ вновь был написан чудовищно плохо, но Никита этого не заметил. Он отложил журнал, оперся на обжигающую батарею, встал. Перед глазами пульсировала картина: извивающийся на полу, словно полураздавленная личинка, человек, бурлящий, хрипящий, со сморщенной, как у пропавшего овоща, шкурой; он пытается руками удержать срастающуюся кожу, но только удлиняет агонию… Никите показалось, что в комнате стало жарко, и он распахнул балконные двери. Потом, чуть пошатываясь, отправился на кухню за водой.

В коридоре он споткнулся о забытый