Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Пустоту, которую из нее намеревались изгнать сельские бабы и мужики, заполнить не получилось. Она лишь росла.

Здесь не было времени. Лишь река вдали пела грустные песни украденной свободы.

Ночью, когда сквозь щели в амбаре хлынула тьма, Талька вдруг услышала, как тихо кто-то ступил на утрамбованный пол. Подошел, мягко коснулся ее щеки.

Кто-то стоял, опустившись на четвереньки. У него не было ни запаха, ни тела. Словно облако слетело с неба и застряло в амбаре.

– Кто ты?

– Хозяин.

Он потянулся к ней, окутав прохладой. Затем – теплом.

– Позволь, невеста, одарить тебя, как полагается.

– Одарили уже. Благодарствую.

Тальку приподняло над полом, на голову опустился кованый венец.

– Чтобы честно было, я и твоего родителя привел. Он на моей земле голову сложил, а таких я всегда привечаю.

Она увидела, что амбар заволокло мглой. В ней, мерцая, кружили тени. Сплетались косами, затягивали паутиной углы и балки под потолком. Стонали и выли, как не воют ни собаки, ни волки.

Из мрака вышел отец. Кожа его была желтой и рыхлой, чуть блестела, но он улыбался.

– Родительское согласие даешь? – спросил его Хозяин.

– Даю, – глухо, будто из-под земли, ответил покойник. – В добрые руки.

Талька ощутила ледяное прикосновение, после которого на лбу остались влажный след и запах тлена. Но это было совсем не мерзко, если вспомнить…

– Они забрали у тебя многое. – Чернота говорила с Талькой, и голос, лившийся из пустоты, был злым. – Забрали то, что было моим. Как их предки забрали мою землю и жизнь. Добро, что я сеял, породило злобу, и она пустила корни, выросла, расправила ветви над моими полями… Недобрый урожай вырос на моей крови. Но теперь, пустая невеста, настало время жатвы. Прими еще один свадебный дар.

Талька вдруг поняла, что в ладони к ней легло окосье. Тяжелое, толстое, крепкое. Черный полумесяц обушка отливал холодным металлом.

– Дурные колосья надлежит срезать, пусть гниют. На поганой плоти еще родится добрый хлеб.

Уля ходила по избе, слушая, как на каждый ее шаг половицы отвечают протяжным скрипом. Вспоминала сестру, бабку, свою свадьбу. Тогда село стояло крепко, дети рождались исправно, земля давала хлеб. Но… вслед за бабкой с Улькиной сестрой, сбежавшими с родной земли, словно ушло все хорошее.

Умирали дети, гибли толковые мужики, роженицы текли кровью и выбрасывали раньше срока недоношенных малюток. Земля сохла, болел скот, и рыбы в реке и запрудах попадалось все меньше.

Когда солдаты забрали молодых мужиков – всё и вовсе полетело в бездну. Когда сеять и молотить станет некому, село загнется. Вот и решили бабы да оставшиеся мужики вернуться к корню, к земле, старым законам и обычаям. А пустые невесты… раньше их и вправду для Хозяина держали, но потом, как жизнь затянула петлю, решили пускать на молодух мужиков. Грешно? Так вымирать грешнее, да и кто, по чести сказать, не балует в соседских дворах?

Но до этого на душе у Ульки было спокойно, а после Тальки словно щелоком обтерли – пропал покой, и селяне притихли, испугавшись своей же ярости и злобы. Дурное дело сотворили. Не по обычаю. И все же она понимала, что так правильно: село будет жить.

Ветер завыл настолько сильно, что Уля остановилась. На лавке вскинулся Никит Мартович, когда крыша затрещала и с потолка посыпались песок и куски мха, защищавшие от влаги.

– Буря… – пробормотал вечно хриплый мужик.

Новый порыв ветра нажал на избу, выдавив окно и сорвав ставень. Со столешницы повалились пузатые котлы и бутыль-горлянка с брагой. Затем утихло, будто ничего и не было. Только протяжно скрипели ветви Хозяйского дерева, а изба словно дышала скрипами и треском.

– Эка бесовщина!

Никит Мартович пнул выломанный ставень. Со двора в избу непонятно откуда нанесло истлевшей листвы, тени по углам стали длинными и острыми.

– Сейчас рогожку найду в сарае, чтобы окно замастерить. – Мужик подпоясался и натянул сапоги. – Паскудство какое-то творится.

– Я с тобой. – Уля набросила платок на плечи. – И меня с души воротит, а земля точно пятки жжет.

Во дворе было тихо. Возле изб, размахивая каганцами и лучинами, суетились соседи, разглядывая разруху, учиненную стихией. Почти не разговаривали, словно рты смолой залепили.

– Вот тебе на! – Никит Мартович почесал макушку.

Хозяйское дерево накренилось. Корни торчали обломанные, источенные насекомыми. Удивительно тонкие и больные, будто гнили незаметно для селян долгие годы.

– Рубить надо, – буркнул Никит Мартович, глядя на дерево.

– Духово дерево? – недоверчиво спросила Уля. – А если Хозяин осерчает? Там же кости его в корнях.

– Пень ему оставим.

Словно услышав приговор, дерево потянулось к земле, громко треща, переломилось. Послышались крики, грохот заваленных изб, хруст человеческих костей. Во всеобщей неразберихе Уля упала на мясистый зад и прикусила до крови губу.

Краем глаза заметила, что на обломившейся части дуба восседает тень. Форму ее описать было трудно, она шла рябью, бурлила, теряя человеческие очертания. На плечах ее, сжимая косу, сидела Талька, увенчанная бронзой.

Тень рванула вниз, и лезвие косы хлестануло по воздуху.

Поднялся вой.

Уля сидела среди опавшей листвы и переломанных сучьев. Ее забрызгало чужой кровью. По земле катались отрубленные головы – их пинали и давили бегущие кто куда селяне. Никит Мартович полз, рассеченный надвое, жутко рыча и булькая.

Всадница на чудовищной тени металась по селу, срезая каждого встречного. Не жалела ни молодого, ни старого. Тень хватала отростками мрака, ломала шеи, рвала надвое, будто листья лопуха.

Ночь полнилась стенаниями, воплями ужаса, мольбами и молитвами, от которых Уле сделалось потешно.

– Лярва бесова! – прошептала она, когда тень замерла рядом. – Верно говорили, что и мать твоя гнилой была с рождения! Оттого бабка и увезла ее подальше!

Талька смотрела на нее свысока, но Уле казалось, что глядит племянница из глубокой бездны, куда забили ее сами селяне.

– Спляшете для сиротки вместо мамы и папеньки? Мы обвенчались по-настоящему, а отпраздновать не с кем.

Из черноты выбрался желтый покойник. Шел одеревенело, суставы скрипели и клацали. Подхватил тело Никита, бросил на Улю.

Уля взвыла, избавляясь от холодных объятий мужа.

– Прочь… убирайся, ведьма!

– Я бы ушла, да вы не дали, – ответила племянница, глядя на нее единственным глазом. На месте второго зиял черный спекшийся пузырь. – Теперь не смогу. Буду рядом с мужем. И с вами, покуда не прорастете.

Они заставили ее поднять иссеченное тело Никита Мартовича и нести в изуродованные земли. Желтый покойник, походивший на отца Тальки, натаскал туда трупов и теперь разбрасывал