Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

глаза и удивилась, что еще жива. Миг спустя удивление сменилось обреченностью – долговязый урод был в десяти шагах. И не один: рядом стоял, пригнувшись и оскалившись, еще такой же.

Судорожно отталкиваясь от земли локтями, Надя рывками пыталась уползти прочь. Долговязый смерил ее взглядом глубоко запавших глаз поганого гнойного цвета. Но почему-то не бросился на нее, а вновь обернулся ко второму. Они были похожи, эти двое, словно порожденные единой мерзкой утробой, и вместе с тем чем-то отличались друг от друга, чем-то неуловимым и разительным одновременно.

Надя закрыла глаза, чтобы не смотреть на тех, кто сейчас будет ее убивать. Она не плакала, не кричала. Она смирилась – жизненные силы закончились, даже боль в сломанной ноге притупилась и стала не такой нестерпимой. А потом раздался вдруг рев, страшный, гораздо страшнее, чем тот вой, что Надя слышала ночью. Она вскинулась и на этот раз заорала от ужаса.

В десяти шагах от нее дрались два нелюдя. Нет, даже не дрались – грызлись. Сцепившись, раздирая друг друга когтями и впиваясь клыками в плоть.

Она не знала, сколько длилась грызня. Так же, как не знала, кто вышел из нее победителем и, подобрав отлетевший в сторону топор, размозжил им череп второму. «Из-за меня, – обреченно думала Надя, – эти двое убивали друг друга из-за меня. Выясняли, кому я достанусь».

– Гадина, – сказала она приближающемуся существу– Паскуда, нелюдь.

Нелюдь нагнулся, рывком оторвал Надю от земли и закинул на плечо.

– Не бойся, – хрипло сказал он. – Я не такой, как они. Я тебя не трону.

– Ты… – выдохнула Надя. – Ты кто?

– Я охотник. Я убиваю волков и спасаю людей.

– Ты псих, – выдохнула Надя и заколотила кулаком по спине этого «спасителя». – Псих! Псих! Убийца!

– Да, – существо усмехнулось окровавленной пастью. – Я псих и убийца. К сожалению. Но тебя я отсюда вытащу.

Надя всхлипнула.

– Не убьешь? – тихо, едва слышно спросила она. – Ты меня не убьешь? Поклянись, что нет.

«Псих и убийца» тяжело вздохнул.

– Клянусь, – прохрипел он. – Слово даю.

* * *

Уперев локоть в подоконник, Литовченко вел стволом «грача» за ковыляющим по бетонным плитам уродом, несущим на плече миниатюрную девушку с короткими каштановыми волосами.

– Не стреляйте, умоляю, не стреляйте, – причитал за спиной Гоша. – Это он, волкодав.

Прапорщик левой рукой, не глядя, поймал Гошу за ворот, отшвырнул от себя.

– Не стреляйте, не надо, – продолжал мямлить тот.

Литовченко прицелился. Бить надо было наверняка и так, чтобы не задеть девушку. Навалившаяся усталость мешала взять точный прицел, туманила глаза, дрожью сбивала руку.

Внезапно девушка подняла голову. На мгновение их взгляды встретились. Прапорщика хлестануло по сердцу жалостью и болью.

– Сейчас, сейчас, девочка, – бормотал Литовченко. – Потерпи, милая. Только не бойся, сейчас все сделаю, вот увидишь.

Он обхватил рукоятку обеими ладонями, волевым усилием унял дрожь.

– Не стреляйте! – закричала вдруг девушка.

От неожиданности прапорщик дернулся, а в следующе мгновение териантроп задрал башку и уставился на него.

– Не стреля-я-я-я-йте!

Териантроп рванулся, и Литовченко, улучив момент, всадил в него пулю. Волкодав пошатнулся, уронил девушку, затем упал на колени. Прапорщик хладнокровно выстрелил ему в голову, поднялся и, грузно ступая, пошел на выход.

– Что ж вы наделали, – тоскливо бубнил очкастый биолог. – Зачем?

Литовченко обернулся с порога. Подавил в себе желание пристрелить заодно и этого.

– Я вот думаю, кто на вашем сучьем объекте самая большая сука, – презрительно сказал он. – Волк, волкодав или ты.

«Или я», – мысленно добавил он, спускаясь с лестницы.

Андрей Таран

Пиявки

Стылая морось повисла в воздухе, солнце прилипло к небу блеклой соплей. Кузьма Игнатьич прицелился в него здоровым глазом – не тем, что в паутине багровых шрамов и давно помутнел, а тем, что еще различает свет и зыбкие силуэты. Тоже не телескоп, но в его годы плакаться – только Бога гневить.

– Что впялился, сват? – рокотнуло сзади, и под сопливую мокроту выбрался Сява. – Никак архангелов с трубами караулишь? Неужто запаздывают?

Кузьма Игнатьич скривился, будто от кислого: тьфу ты господи, достался сожитель! Помирать соберешься – в гробу полежать не даст. Несуразный человек, одно слово: финтифлюй! Вот, скажем, голос: зычный, рокочущий, глаз прижмуришь – чистый Левитан; а взглянешь: сморчок жеваный, одна суета. Или, к примеру, имечко взять. Посмеялся родитель, записал в метрику: «Сила Григорьич Сявкин». Ну какой он «сила»? Ясное дело, деревенские пацаны вмиг перекрестили, сделался он «СиСя». До пенсии в дурачках проходил, а нынче, поближе к смерти, до «Сявы» дорос.

И вот ведь какая пакость: были у них в деревне мужики и здоровые, и умные, и с руками золотыми. Кто в колхозе работал, кто в города подался. Все перемерли. А в живых застряли только непутевый Сява и он, Кузьма-инвалид. Отчего такое получается? Еще Марфа Битюгова небо коптит, да Степановна… только эта который год без ума и неходячая, стало быть, к покойничкам поближе будет, чем к живым. Ну и Яшка-дурачок, сосланный к старикам городскими родственниками. Все, что осталось от деревни.

Кузьма Игнатьич еще разок глянул в прохудившиеся небеса, смахнул мутную слезу. По спине разгулялся чертов радикулит, драл кости ржавой пилой. Боль ходила пляшущей девкой, не было от нее спасения. Огненные молнии стреляли вниз, в каличное колено, и тогда сохлая нога подворачивалась, норовя уронить хозяина в липкую грязь. Если б не костыль, хлебать Кузьме холодную жижу.

– Не, – вздохнул старик, слушаясь боли, – не развиднеется. Неделю лупит, зараза, и никакого тебе перекура. Так мыслю, что с обеда сызнова зарядит в полную силу.

– Так а я про что? – засуетился неугомонный Сява. – В эдакое мракобесие сам Бог велел! Давай, Кузьма, расчехляй агрегат! Бражка созрела, дождь опять же, чего думать? Я покудова дровишек соображу.

Старик припал на костыль и покрутил головой: вот ведь человек – одна самогонка на уме!

– Кладбище надо проверить, в ямы глянуть. Не ровен час, преставится кто. Хоть я, хоть Степановна. Ежели заготовленные могилки залило, как новые копать будем? Или ты, к примеру, согласный в жижу лечь?

– А чего сразу я? – обиделся Сява. – Я, может, не тороплюсь вовсе. Я, может, пенсию за позапрошлый месяц не получил.

Кузьма Игнатьич хмыкнул, и боль, словно почуяв, что хозяин сжился с нею, притерпелся, воткнулась в спину раскаленным прутом.

– Ох ты ж, фашистская засада!

Старик не сел – упал – на мокрую лавчонку. В глазах зарябило, взметнулись рыжие мухи. С ушами вовсе случилось непотребство – будто издали, из страшного детства, заиграл веселый марш, с каким немец входил в деревню. Тотчас вспомнилось: солдатня на трех грузовиках, над мотоциклетной коляской сытая морда офицера, позади бронетранспортер с пулеметом. Всерьез заходили, по-хозяйски. Оцепили деревню и давай по дворам шнырять. Поначалу бабы кинулись прятать скотину, да только эти явились не мародерить. Как принялись народ к церквушке гнать, тут уж стало не до курей. Он, пацаненок, через окошко в огороды нырнул и добежал почти до леса. Только немец тогда без собак не ездил…

Кузьма Игнатьич мазнул ладонью по лицу, прогоняя старые картинки.

– Ладно, Сява, твоя взяла. Тащи дрова к сараю, он повыше стоит, посуше, там и раскурбаним под вечер.

Сам решил стукнуться в «бабий терем»: что-то соседки на улицу не выглядывают. Может, и впрямь померли? Не накаркать бы.

Застрявшие в деревне старики обосновались в двух ближних домах. В том, что поменьше, – Кузьма с Сявой, во втором – Марфа Битюгова со Степановной и Яшка-дурачок. Забор между дворами разобрали, пожгли в печах. Старики бродили по пустующим хозяйствам, несли в дом путное, ломали чужую мебель на растопку. Марфа готовила, обстирывала. В огородике колупались по очереди. Блаженный парнишка помогал с недвижной старухой: с боку на бок ворочал, держал, пока постелю меняют, таскал горшки на задний двор. Заодно коровенку Маруську на луг гонял.

Прижились как-то. По нынешним годам отдельные хозяйства им не вытянуть, а так вроде ладно получилось, старческим колхозом. Одна беда: дома стояли в низине, как непогода – заливало их чуть не по окна. А в другие перебираться уж ни сил, ни охоты не было.

Вот и нынче расплескалось между Кузьмой Игнатьичем и «бабьим теремом» чвакающее бездонье. До крыльца едва добрел, костылем дорожку щупая, а и там не передохнуть: ступени скрылись под мутной жижей, дверь в зеленых кляксах.

Старик толкнулся и ступил в сени вместе с хлюпнувшей волной.

– Есть кто живой?

В доме оказалось погано, хуже, чем думалось снаружи. Тухлая вода забралась внутрь, стояла в комнатах по щиколотку. Печь выхолодилась. Старый кот Васька шипел не то с чердака, не то с крыши. На разобранной кровати в обнимку замерли перепуганные бабы.