Самая страшная книга 2014-2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Он кивнул блондину, и тот шагнул вперед. Облизнул крупные влажные зубы.

– Бери ее! – распорядился Ржавый. – А я с малой поближе познакомлюсь.

Андрей потянулся за сигаретами.

Ужас перехватил дыхание, и Лара изо всех сил ударила ногой, как тогда, в ночь побега, ударила – и попала в голень. Блондин выплюнул матерное, поймал ее ногу, рванул на себя. Лара впилась ногтями ему в лоб, изо всех сил сжала колени. Закричала так отчаянно, как полыхнуло в сознании безумной надеждой, так громко, как только могло пересохшее горло:

– Матушка! Матушка, помоги! Матушка, защити!

От нового удара, по лицу, зазвенело в ушах, сделалось солоно во рту. Блондин был сильнее, тяжелее – он подмял ее под себя, грубая ладонь надавила на колени, разводя их, жесткие пальцы сжали шею, лишая дыхания.

Тоненький крик Киры вонзился в нее, словно нож. Лара задергалась, забилась, но насильник лишь засмеялся. Она почувствовала его вздыбленную плоть, упершуюся в ее бедро, и завыла от пронзившего все существо отчаяния. Сквозь застилавшую пелену слез она видела лишь кусок ясного неба да перекошенное лицо того, кто убивал ее.

А потом прямо на его голову легли пальцы – тонкие и невообразимо длинные. Сдавили, сжали – и резко дернули вверх.

И на Лару хлынул солнечный свет.

* * *

Рука в руке сидела она с дедом Игнатом под тенью густых рябин, пока он рассказывал все.

Рассказывал про бабушку, которую Лара не знала.

Рассказывал про ее беременность и свое отцовское счастье.

Рассказывал про тяжелые роды, настигшие в летний полдень в поле, до срока.

– Не верила в приметы люба моя… – Давняя неугасимая боль отдавалась в каждом тихом слове. – Не страшилась в полдень работать. Я, как на грех, за водой для нее отлучился…

Лара бережно сжимала ладони деда и кусала нижнюю губу, не позволяя лицу дрогнуть, не давая воли рвущимся слезам. Он рассказывал, как вдруг пошатнулся у колодца, пронзенный предчувствием беды. Как бежал к полю, задыхаясь от поднявшегося суховея. Как упал на колени подле бездыханной жены – перед той, кто стояла над ее распахнувшимся чревом, держа на руках его дочь.

– Приняла Матушка роды у любы моей… – почти шептал дед Игнат, и Лара больше не сдерживала слез, глядя, как текут они по стариковским щекам. – Не спасти ее было – но жизнь в кроху мою вдохнула, сохранила. Пуповину серпом своим перерезала…

Он говорит о маме, думала Лара, он же говорит о моей маме. О маме, которую она и не помнила толком. О маме, чей путь она почти повторила.

– Прежде, видать, не давала Матушка жизни, – кручинился дед Игнат. – Урожай – давала, а жизни – нет… Тронуло ее, дочка, что маму твою она в мир привела. Велела она мне заботиться о ней, растить, беречь – и сказала, что только девочки с тех пор в роду нашем будут, чтобы росли хранительницами деревни нашей…

Дед говорил, поникнув седой головой, и Лара понимала: он не простил себе, что не сумел выполнить наказ, что не удержал, что не уберег.

Она смотрела на загорелое старое лицо – и видела бледно-желтые пятна, сползавшие из-под черных очков, прорисовывавшиеся на щеках. Следы побоев. Смотрела – и жалела, что не заметила этого раньше, опустошенная свободой. Хотя что бы дала ее наблюдательность, кроме безнадежных тогда расспросов?

– Строга Матушка… – Голос деда Игната подрагивал тонкой веткой на сухом ветру. – Но землю нашу хранит. И защищает… Вот беда приходила – а Матушка защитила…

Лара молчала. Она вспоминала свои сны, вспоминала яблоки – алые, спелые, сочные, с тонким, неуловимым почти, привкусом железа.

– Приходят и к нам люди лихие, – словно тайну поверял дед Игнат. – Плохие люди с сердцами окровавленными. И кровь их, смерть их землицу нашу поит – а она урожай родит. Но самый первый плод – их сердца. Давно так Матушка порешила, еще меня на свете не было…

Значит, той ночью не померещилось, думала Лара.

Верила – и не верила.

– Я похожа на нее? – соткался из спутанных мыслей вопрос.

– И ты, – кивал дед Игнат. – И мама твоя была, и Кира тоже похожа будет. Все вы – полуденные дочери…

Зависший в небе раскаленный шар отражался в черных дедовых очках.

– Не выдержит человек на нее долго смотреть, – тяжело, отрывисто падали слова. – А я тогда отворотиться не мог…

* * *

Крепко держит серп рука Матушки, и слепящие блики скользят, переливаются на заточенном лезвии. Сияние от Матушки исходит – да такое, что глазам больно смотреть. Но боль испаряется вмиг, и Лара смотрит. Смотрит, лишенная всяких чувств, кроме одного – успокоения.

Матушка прекрасна, как полдень погожий. Величава, точно владычица чудных, нездешних земель. Но не представить короля рядом с такой королевой, ведь ростом Матушка выше любого мужчины – никому из них не встать вровень с ней. До самых пят спускается белоснежное платье – но еще белее волосы, что струятся водопадом.

Такие же – как первый снег. Такие же – как и у самой Лары, как у Киры, как у ее матери.

Лара смотрит и не может наглядеться.

Блондин зажат в матушкином кулаке, он сучит ногами и страшно, утробно орет. Кожа на его лбу и щеках стремительно покрывается волдырями, волдыри лопаются, и гной сочится прямо в раззявленный рот. Матушка всаживает в него серп – коротким уверенным движением. Острие стали скользит вниз, плавно и легко, точно по маслу, а не по мышцам, и торс блондина распахивается кровавым мясным чемоданом. Алые брызги орошают белоснежное платье – струятся по нему, стремятся к нагретой почве.

Ржавый сипит ошеломленным матом. Его ладони-пауки разжимаются, он вскакивает – из расстегнутой ширинки свисает, болтается толстый темный червяк. Кира с плачем вжимается в траву, ища у нее защиты, и Лара знает, что надо подбежать, взять на руки, унести – знает, но не в силах сорваться с места. Она смотрит, смотрит, не отрываясь, – как Матушка неуловимым грациозным движением оказывается прямо перед Ржавым, как стремительно двигается серп, как червяк взмывает в воздух, отсеченный, а ширинка плюется кровавым фонтанчиком. Вопль Ржавого захлебывается, когда сталь пронзает его живот и вспахивает борозду до самого горла.

Андрей пятится к внедорожнику. Пистолет трясется – так и норовит вырваться из непослушных пальцев. Он не может прицелиться, прикрывается локтем, сгибается, пышущим жаром придавливаемый. Лебедью плывет к нему Матушка. Белой лебедью с окровавленными крылами.

Лара глядит на него – омертвелого, ошалелого – и не понимает, как могла когда-то влюбиться, как могла