Усадьба Сфинкса - Константин Александрович Образцов

– Скорее бы, – буркнул Лаврентий.

– У меня прошлой ночью замерзли уши, – пожаловался Василий Иванович.

– Ах, господа! – раздраженно воскликнула Машенька. – Я же предлагала вам всем вместе временно перебраться сюда, в гостиную, но вы не захотели стесняться. Мне утомительно ваше вечное недовольство. Родион Александрович, окажите любезность, проводите меня до моих комнат.

Мы поднялись, и я ощутил общий отчетливый вздох облегчения.

Машенька вернулась сюда третьего дня ноября совершенной властительницей, вовсе не схожей с той насмерть испуганной девочкой, едва не погибшей в смертельных объятиях брата, что покинула это место в страшную ночь Хэллоуина. Тогда все смешалось: Вольдемар умирал на пропитанном кровью ковре под пронзительные вопли отца, ошеломленный моим ударом Граф едва приходил в себя, бестолково толкались Прах с Резедой, и откуда-то вынырнувшая Дуняша споро подскочила к Машеньке, прерывисто дышавшей у меня в объятиях, умело орудуя бинтами и флакончиком с нашатырем. Мы с Дуняшей подхватили юную баронессу под руки, чтобы отвести вниз к автомобилю; едва придя в чувство, она стала шарить по полу в поисках сорванного с нее перстня, потом, оглядевшись и увидев распростертого у камина мертвого брата, тоже принялась громко кричать, чтобы его убрали отсюда, не смели оставлять в ее комнате, и ее крики перекрывали рыдания Аристарха Леонидовича. Водителя подняли по тревоге: Машеньку следовало везти в больницу; мы усадили ее на заднее сидение белого внедорожника, я хотел ехать тоже, но она запретила и велела оставаться в Усадьбе:

– Отец не в себе, люди в смятении, пожалуйста, присмотри за всем, пока я не возвращусь…

Когда я поднялся в Девичью башню, там уже была мертвая тишина, тягостное молчание, всегда приходящее после первого шока вместе с драматическим осознанием необратимости смерти. Фон Зильбер в неловко задравшемся ночном халате сидел рядом с телом сына. Голые белые колени были перепачканы кровью. Фирсы выстроились у стены. Граф, уже вполне оклемавшийся, покосился на меня и спросил:

– Что будем делать?

За удар в лицо он не злился и даже, как мне показалось, испытал некоторое облегчение, какое чувствует человек, которого избавили от необходимости принимать тяжелое решение самому.

– Нужно унести его, – шепнул я. – Но фон Зильберу скажи это сам, мне сейчас к нему лучше не подходить.

Граф кивнул, подошел к Аристарху Леонидовичу, тронул его за плечо и зашептал что-то в ухо. Тот вздрогнул и закивал.

Мы на руках отнесли труп Вольдемара к нему в комнату на третий этаж, по главной лестнице, на которой в молчании стояли потрясенные юные господа, и светились, будто гротескное траурное убранство, огненные оскалы тыкв со свечами внутри. Голова Вольдемара болталась, из багрово-черной круглой раны в горле все еще капала кровь, отмечая наш путь, словно зернами из страшной сказки; глаза были полуприкрыты, и я иногда встречался с ними взглядом. В комнате мы как можно бережнее уложили тело баронета на койку. Аристарх Леонидович сел рядом на стул и сказал ровным голосом:

– Граф, голубчик, принеси мне из кабинета спутниковый телефон.

Той ночью никто не сомкнул глаз: то и дело в залах, на лестницах и переходах виделись тени и слышались приглушенные голоса, словно разом ожили все привидения старой Усадьбы. Аристарх Леонидович до рассвета просидел рядом с сыном, а наутро позвал нас с Графом.

– Я уведомил о случившемся наших кураторов, – сообщил он тем же бесстрастным голосом, – и получил распоряжение оставаться в Усадьбе и ожидать решения о дальнейшей судьбе Академии. В просьбе отлучиться для похорон сына мне было отказано. Я уже сделал необходимые распоряжения по этому поводу, и за Вольдемаром к обеду прибудет машина. Доверенные люди займутся его погребением. Граф, милейший, не мог бы ты…

Голос его вдруг пресекся. На секунду мне показалось, что Аристарх Леонидович сейчас опять разрыдается, но он овладел собой, выпрямился и выговорил:

– Не мог бы ты принести его бейсболку? Вольдемар очень любил ее, и я хочу, чтобы эта вещь отправилась с ним. Я не нашел ее в комнате. Вероятно, она в его лаборатории.

Граф молча кивнул, взял ключи, и мы вместе отправились в таинственные подвалы Девичьей башни, которые так занимали меня раньше и к которым я ныне утратил всякий интерес. Не то чтобы я всерьез ожидал увидеть некое подобие лаборатории алхимика или колдуна, с паутиной в углах, толстыми рукописными гримуарами на пюпитрах и странными препаратами в склянках из толстого цветного стекла, но подземная обитель молодого фон Зильбера удивила своей жутковатой прозаичностью. Помещение оказалось небольшим, чуть больше будуара его сестры. Прямо напротив двери располагалась огромная печь, похожая на те, что устанавливали раньше в домовых угольных котельных; сейчас она была холодна, из черной разверстой пасти топки за открытой чугунной дверцей высыпался остывший пепел. Справа вдоль каменной стены тянулся во всю длину широкий стол, с виду очень старый, похожий на сколоченный из толстых досок огромный рабочий верстак, укрепленный на вросших в земляной пол пыльных деревянных опорах. На нем во множестве были свалены тетради и исписанные листы бумаги, тут же стояли стеклянные и пластиковые бутылки – некоторые с этикетками чистящих средств и реактивов, другие без опознавательных надписей, полные какой-то коричневой мутью, – тут же ветошь, пара зловещего вида воронок, стопка грязных тарелок с присохшими остатками еды и несколько книг. Я взял ту, что лежала верхней: это оказалась «Жизнь и приключения Робинзона Крузо» Дефо. У стены слева стоял тяжелый стул, даже кресло, если так можно было назвать массивное сооружение из угловатых коричневых брусьев; стул тоже был вмурован в пол, на подлокотниках крепились грубые, заскорузлые ремни с железными пряжками; и подлокотники, и сидение, и высокую спинку покрывали неопрятные бурые пятна. Над стулом, низко, почти над самой спинкой, висел на металлическом костыле портрет – большая черно-белая фотография в рамке, размером в два стандартных листа, с которой смотрела довольно эффектная женщина лет тридцати пяти.

– Это их мать, – пояснил Граф. – Бывшая супруга Аристарха.

Я присмотрелся к портрету. В холодных чертах надменно-красивого лица можно было рассмотреть выраженное сходство с сыном и несколько более отдаленное, но вполне заметное – с Машенькой.

– Мария Аристарховна говорила, что она бросила их в раннем детстве, – заметил я.

– Я слышал, что ее выставил за порог старый фон Зильбер. Он не слишком высоко ценил своего сына, хотя относился к нему снисходительно, а вот внука откровенно не любил, причем с самого рождения, даже называл чем-то вроде «тупиковой ветви» и винил в его странностях мать. Зато