Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– О мой многознающий ученик! Всю жизнь я боролся с «волками» в музыке и могу сказать тебе: Господь создал натуральный музыкальный строй, и в природе, сотворенной Им, нет никакой «волчьей квинты». Гармония – душа мира. Однако после Боэция[18] кончился «золотой век музыки» и настали времена упадка. Только стараниями великого Вилларта[19] возродится былая слава музыки. Воистину говорю тебе, это новый Пифагор. Не в пример ужасному хроматисту Винчентино[20]! Ах, мой дорогой Джованни, ты еще так молод…

Разговаривая таким образом, путники двигались вперед по темнеющей дорожной колее. Подул холодный ветер и пригнал косматые тучи.

Где-то в чаще завыл волк.

– Учитель, не пора ли устраиваться на ночлег? – спросил Джованни, поежившись.

– В такое полнолуние нельзя оставаться в лесу, – вторил ему учитель, показывая на желтый глаз луны.

Лес постепенно редел. На расстоянии четверти мили путники различили хутор. Пустив лошадей рысью, вскоре они добрались до постоялого двора.

Это была большая усадьба – дом из обтесанных камней и несколько надворных построек. На черепичные крыши безмолвно лился лунный свет. Вокруг простиралась пустошь, уходившая к темной полосе леса.

У ворот их остановил мрачный сторож и потребовал, чтобы путники назвались. Старший по возрасту ответил:

– Джозефе Карлино, органист кафедрального собора в Кьоджи, со своим учеником Джованни д’Артузио. Мы едем в Анежский монастырь.

Однако взгляд сторожа оставался угрюмым, пока спутник Джозефе не сунул ему несколько монет.

Вскоре Карлино и Джованни сидели за столом в полупустой харчевне. Хозяин поставил перед ними огромное блюдо плохо прожаренной свинины.

Карлино недовольно скривился.

– Любезный, не найдется ли у тебя другой пищи? Мы монахи и не вкушаем мясного. – И тут же поинтересовался: – Не скажешь, далеко ли до Старого Места?

– Два дня пути, если Господь будет милостив к вам, – не слишком приветливо ответил хозяин.

Потом он кивнул слуге, и тот принес гостям крутую кашу из вареной фасоли.

– Аббатиса возвращается через четыре дня, – обратился Карлино к своему ученику, придвинув ближе миску с едой. – Надеюсь, мы успеем настроить орган к ее приезду.

Разговор за ужином не клеился. Они пили темное, чуть горьковатое на вкус пиво и молчали. На улице тоненькой флейтой посвистывал ветер. Безнадежно серый, как облачение францисканского монаха, осенний день без единого светлого лучика завершался.

Под монотонное бормотание голосов немногочисленных постояльцев, а, скорее, под воздействием усталости, душу Карлино затопила печаль. Он сидел, склонив голову над кружкой, и думал о том, как можно пройти столь длинный путь так незаметно? О долгой ли дороге из Италии в Богемию он думал? Или о своей жизни?

Вдруг, словно по полу рассыпались орехи, зазвенели звуки цимбал. Это пробовал струны молодой цыган в белой рубахе и бархатной безрукавке. Музыка взвилась к потолку, напирая лавиной.

Удивление мгновенно вытеснило из сердца Карлино меланхолию. Он узнал эту мелодию.

…Ему вспомнилась изогнутая шея арфы и дерзкие глаза певицы, желтые от света лампы. И ее альт, чуть хрипловатый, страстный…

Песни сильнее самой жизни…

– Что с вами, учитель? Вы побледнели, – забеспокоился Джованни.

– Я… просто вспомнил. Я слышал эту мелодию. Давно. Ее играла одна девушка…

– Девушка? О чем вы говорите? Это какой-то цыганский наигрыш.

– …я всегда любил прислушиваться к отголоскам таинственного и заглядывать на другую сторону мира. Мое увлечение музыкой в полной мере давало мне такую возможность. Да-да, мой мальчик, я не так уж стар, но волосы мои седы, а глаза впалы, ибо я приподнял край завесы и заглянул в мир сверхъестественного. Все, что считают бреднями и выдумками, приобрело для меня характер страшной истины. Джованни, я должен рассказать тебе… Ты еще так молод. Как я той осенью, когда мне исполнилось семнадцать…

Отец считал, что юноше негоже оставаться неучем, и по совету приходского священника отправил меня во францисканский монастырь, что на острове Сан-Франческо-дель-Дезерто. Зная о моем увлечении музыкой, падре Агриций договорился с органистом кафедрального собора, чтобы тот обучил меня этому искусству.

Недолгие сборы, слезное прощание с матушкой, и вскоре от берега Венецианской лагуны отчалила лодка, переправившая меня из Бурано на крошечный клочок суши, к которому два века назад прибило челн Франциска Ассизского, следовавшего на родину из Святой земли.

Давно не случалось таких затяжных, упрямых дождей. Волны, подгоняемые сирокко, перехлестывали через борт утлого суденышка, и я истово молился святому Франциску. А еще изо всех сил старался не думать о доме, что оставлял, дабы постичь богословскую науку среди монахов францисканского ордена. Лишь иногда осмеливался я поднять глаза и бросить испуганный взгляд туда, где смыкались серый небосвод и серое море. Там смутно угадывались очертания святой обители.

Когда лодка пристала к пологому берегу и моему взору открылась картина, поистине превосходящая мои представления о возможностях творения рук человеческих, меня поразили не мощные стены и не громадность постройки, но согласие, симметрия и гармония этого места, словно созданного для мирной молитвы и отречения от всего земного.

К монастырской двери вела аллея кипарисов.

Когда я вошел в храм, братья молились. Павши ниц, монахи мерно отсчитывали нужное количество псалмов. Огонь с треноги едва освещал их серые фигуры. Казалось, они придавлены к полу неизбывной скорбью, но уста непрерывно творили молитву:

In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.

Братья не прервали молебен, даже когда из открытой мною двери по полу потянуло холодным воздухом, насыщенным влагой. Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к общей молитве.

Когда вознеслось под купол нефа последнее «amen» и в храме воцарилась тишина, ко мне подошел келарь и велел идти с ним.

Направо от церкви тянулся ряд часовен, а чуть дальше располагались хозяйственные постройки. Мне отвели маленькую келью в доме послушников. Ее убранство состояло из неширокого ложа, скамьи, высокого аналоя с двумя наклонными дощечками для писания и деревянной полки с несколькими книгами. Узкое окно смотрело на монастырскую стену.

Как мечтал я тогда затвориться в этом мирном убежище и поскорей погрузиться в изучение строгих соразмеренных гармоний, призванных сопровождать обращенные к Господу молитвы! Органист кафедрального собора отец Северин начал обучать меня музыкальной грамоте с самых азов. О, сколько премудростей и тайн поведал мне мой многомудрый учитель! Я подолгу просиживал у аналоя, аккуратно обмакивая тростник в чернильницу, и старательно записывал числа, полные духовного смысла, коих существует огромное множество. Через эти символы Господь обращается к нам, призывая помнить о жизни вечной, заставляя истаять все тени и призраки в душе.

Но одной проклятой ночью прервалось мое путешествие в мир божественных созвучий. Это случилось в самом конце октября, в ту единственную в году ночь, когда стирается грань времен, а сны становятся вещими.

Отец настоятель направил моего учителя в небольшую деревушку для настройки органа в новом храме. Отец Северин одарил меня святым благословением, и я отправился с ним. С усердием выполнив то, что надлежало, мы двинулись в обратный путь. Однако к вечеру непогода разыгралась не на шутку. Лило как из ведра, и, опасаясь вымокнуть до нитки, мы решили переждать дождь в захудалой таверне на перекрестке двух дорог.

Угрюмый хозяин, нерасторопные слуги… Но на ужин нам подали отменный сыр, изюм и бутылку вина. Я сидел напротив отца Северина, ел и думал…

О чем я думал? Теперь я и не вспомню, ибо в памяти осталось только мгновение, когда моего слуха коснулись странные, подобные ветру гипнотизирующие звуки. Кто-то извлекал дивные арпеджио из какого-то струнного инструмента, по звучанию напоминавшего арфу.

И вдруг зазвенел красивый женский голос.

Она сидела в дальнем углу, небрежно бросив руку на спинку скамьи, в платье, туго стянутом на талии ярким платком, красивая, с пламенными глазами и гибким станом. У нее на коленях лежала арфа. Отблески огня из большого очага прыгали по стенам и сверкали в ее чуть раскосых глазах. О, эта девушка стоила всех чудес на свете – тонкая, стройная, изящная… Дерзкий взгляд, воодушевляемый какой-то дикой энергией, разбросанные по плечам волосы вместе являли нечто пленительное, даже обольстительное. Но что есть красота? Наружность всего мимолетней в человеке. Она вянет и пропадает, как луговой цвет.

Она играла на арфе и пела…

Ее музыка не являла вдохновенной строгости церковной школы, на которой я