По острым камням - Ирина Владимировна Дегтярева

Но отказаться от салята она не могла. Они по очереди совершили омовение в просторной ванной, схожей по размерам с комнатой в этой квартире.

Светло-серый кафель на стенах напомнил ей казармы на родине в Тикрите, где они прятались какое-то время, сбежав из Багдада, когда начались бомбардировки столицы. И она, и мать, раненая осколком в ногу, и отец, и брат. Серые бетонные стены, узкие окна под потолком, койки, составленные в угол огромного помещения, еда в котелке, которую поочередно приносили им солдаты. И страх, постоянный страх, что те же самые офицеры вот-вот сдадут их американцам.

Деньги — вот то единственное, что нужно было тогда всем, чтобы не умереть с голоду, а если сумма окажется приличной, так и вовсе уехать из страны. Они бы с семьей, наверное, тоже сбежали за границу, но отец отчего-то тянул до последнего. Даже наоборот вызвал Джанант на родину из Парижа незадолго до вторжения, уже понимая, что война неизбежна, имея информацию от своих друзей из Мухабарата. Джанант могла спокойно отсидеться в Европе. Лучше бы родители и брат приехали к ней. Девушка знала о счетах отца в Швейцарском и Парижском банках. Отец всегда был запасливым и прижимистым, наверное, вследствие бедного детства в нищих районах Тикрита. Захид поднялся высоко, и тем мучительнее и дольше оказалось падение с вершины.

Отец сидел большую часть времени в дальнем углу казармы, почти не ел и здорово осунулся. Иногда он, правда, куда-то выходил, как правило, по ночам — так было безопаснее…

Теперь, встав на молитву, глядя на крепкую спину незнакомого мужчины, она вспоминала, как истово они молились всей семьей в казарме на холодном полу, потому что даже молельных ковриков (и листка чистой бумаги, который бы заменил саджат) у них там не было. Они бежали в слишком большой спешке из багдадского дома.

Затем, спустя двадцать пять дней казарменного положения, они вдруг переехали в обычный дом на окраине Тикрита. Но все так же отец запрещал им выходить из дома даже ненадолго, даже во двор, маленький дворик, мощенный камнем, с кадушками с фикусами и финиковыми пальмами.

Этот двор — все, что было у них на протяжении нескольких месяцев. Они выходили туда только по ночам. Там пахло незнакомыми цветами из-за забора, из соседнего двора, недосягаемого, — поверх забора поднимался частокол металлических зубьев. Из-за забора никто не выглядывал, только иногда черная кошка пролезала между прутьев и пристально смотрела на людей, сидящих во дворе на пластиковых стульях, в полном молчании и глядящих на звезды, иракские звезды, родные, с детства знакомые, а теперь словно бы отнятые у них чужаками, разрушившими всю их жизнь, до основания, начиная с фундамента, с ислама, который они топтали, стравливая суннитов и шиитов, между которыми и без того не было лада, а теперь и то шаткое равновесие сломали, как будто прорвало плотину на Евфрате, плотину Хадиса в Хадите.

Джанант ездила туда с отцом в одну из его командировок. Плотина была совсем еще новая, построенная с помощью Советского Союза. Если бы плотину прорвало, окрестности залило бы грязью. Так же, как залило грязью весь Ирак, потоками лжи, наемников из других стран, жаждущих падения не только Саддама, но и самого Ирака, построенного Саддамом, созданного Саддамом в том виде, в каком страна обрела славу и могущество. Хусейн стал большим игроком на Ближнем Востоке, одним из лидеров ближневосточной политики. И все сломалось. Прошла трещина по Ираку, отделив Курдистан. Подлые курды, как считал отец Джанант, выжидали очень долго и дождались удобного момента.

Оставалось только молиться, чтобы Всевышний спас не только Ирак, как государство, но и ее семью от верной гибели. По телевидению сообщали, как одного за другим казнили соратников Саддама, или те просто гибли в бою, очень многие из погибших частенько бывали в доме Захида. У них был гостеприимный дом, куда желали прийти многие не только из-за богатых, щедрых угощений, но из-за атмосферы, которую создавала мать Джанант.

Мать не выдержала всех потрясений и скитаний по чужим домам, слишком тосковала по собственному дому. Она заболела, пролежала два месяца в постели и скончалась одной из жарких тикритских ночей. Вернувшись с ночной прогулки по двору, Джанант с братом обнаружили ее мертвой, словно спящей в собственной постели, прикрыв лицо белоснежным кружевным платком. Она любила прикрывать лицо платком во сне.

Отца в ту ночь снова не было дома, он пытался хоть как-то уладить свои дела и, как потом догадалась Джанант, уже начал работу с «Аль-Каидой» и подпольными организациями, противостоящими американцам и иже с ними.

Похоронить мать они не смогли. Отец все сделал сам. Тело просто куда-то увезли одной из ночей, и Джанант до сих пор не могла простить этого отцу, полагая, что мать и вовсе не похоронили. Возможно, сбросили в Тигр. И так тоже делали в то время.

Когда отец забрал ночью тело матери, Джанант вышла во двор, теперь еще более казавшийся каменным мешком, тюрьмой, зинданом с дырами звезд в «потолке». Они расплывались, растворенные в слезах, застывших в глазах Джанант. Она в отчаянии подумала тогда, что всю оставшуюся жизнь проведет в этом дворе. Нужна ли такая жизнь?

В ту ночь она и помыслить не могла, что окажется на передовой борьбы с американцами, с лютыми врагами ее страны, вкупе с сионистским объединением — Израилем. Так, и только так называли Израиль по телевидению и в иракских газетах. И даже воздух Сорбонны, пропитанный запахами свежеиспеченных круасанов и свободы: «Либерте, Эгалите, Фратерните» не помутил ее ясного, адекватного восприятия действительности. Все эти звонкие слова, как она убедилась, — пустые. В Париже французы также ни во что не ставили своих женщин, пользовались ими, организовав общественный гарем, без каких бы то ни было прав для многочисленных жен. «Свободная» любовь. Без махра, без обязательств, без обеспечения детей. Развод только через их французские суды, в которых сидят такие же прощелыги, ратующие за те же распутные отношения. Джанант не слишком стремилась замуж, но отношений вне ислама она в любом случае не представляла.

Глядя на затылок стража, читающего вслух аяты Корана и, надо сказать, отменно его знающего, она подумала, что не похож этот мужчина на сотрудника спецслужбы любой из стран, которые могли бы охотиться на Джанант. Зачем бы он стал демонстрировать ей свою набожность? На спектакль это вовсе не походило. Молился он искренне и истово, достав с балкона потертый старенький саджат, который явно использовал ежедневно.

Она не могла знать, что Горюнов нередко использовал этот трюк с ковром для салятов. Покупал на рынке с рук самый потертый и старый. Хотя молился он