Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

тот же вечер спел новую песню – про то, как несбывшийся шурин его тоже голоса услыхал. Из заброшки на территории старухиного лагеря. Да не просто голоса, а голос сестры собственной. Уголек, он рома простой, нож к горлу ей приставил. Насилу старуха его убедить сумела, что не стоит сестрицу его выпускать, да и не сестрица там его, а сам Сатана.

Плоский наблюдает за тем, как пахан медленно разворачивает фольгу. Как почти ласково разделывает рыжую жареную куриную тушку. Пододвигает Плоскому одноразовую тарелку: «Будешь?» Плоский качает головой. Тогда пахан убирает куру назад, заворачивает и прячет под стол. С едой он теперь носится, как настоящая крыса. Следит за каждой крошкой, которая выпадает у Плоского изо рта. А когда набьет пузо, начинает рассказывать истории.

Сначала Плоский пытался отвечать тем же. Отсыпал зэковские байки, реальные случаи, переварил услышанное на стройке и в продуктовом, на рынке и на поселковом кладбище, везде, где Плоскому были готовы заплатить пару копеек. На кладбище Плоскому, кстати, нравилось, но как-то он забыл сдать казенную лопату, и его поперли, пригрозив повесить еще и мелкое воровство.

Плоский мыкался с места на место, пока не увидел на дверях старого лагеря объяву: «…место сторожа, цена договорная, оформление по ТК РФ». Плоский и думать не стал, дернул такси и поехал по указанному адресу.

– Я от тебя съеду, кстати, днями.

Пахан поднимает глаза. Жует, в глазах написано – че это?

– Местечко теплое нашел. Буду лагерь сторожить. Старуха твоя преставилась.

* * *

«Ать-два, левой, ать-два, правой». Плоский делает свой первый обход территории. За обход с него точно спросят, нельзя позволить, чтобы снова пацанье накуролесило. Вон и так сожгли старый сарай. Плоский идет мимо пожарища, от него еще шмонит горелым деревом и как будто даже чем-то мясным.

Дальше, до медпункта, можно дойти двумя путями. По аллее, где советы решили устроить кладбище сказочных героев. Или, если верить пахану, через настоящее кладбище. То есть через перелесок, где когда-то было разбито футбольное поле.

«Как выйдешь на поле, узнаешь сразу, там остались торчать бетонные сваи, с двух сторон, где были ворота. Приглядись, с одной стороны поле все заросшее, а с другой – ровное. Только ровное оно только издали, а ты иди ближе, ближе и под ноги смотри. Будешь внимательно смотреть, увидишь холмики. Каждый холмик – могилка, сам выкопал, сам скелетик туда и положил. Положил, присыпал, новому скелетику дом копаю. И так много, много я копал, не вспомню, сколько их. Да только старуха все стояла надо мною и приговаривала – копай, копай, не ошибешься. Плакала сама, когда я косточки из мешка вытряхивал. Говорила: «Что ж ты с ними так, не по-человечески?» – А я ей – а ты по-человечески? Сначала у вокзала их прикопала кое-как, а я что, для каждой гроб теперь делать должен? Э-не, я не нанимался. Ты мне только скажи, какая Мария, ее я сам похороню».

Перелесок жужжит и поет, совсем не замечая, как Плоский крадется по нему.

Как страшно ему делать новый шаг, вдруг пропустит, наступит на чью-то могилу. Оступается и понимает – вот и остовы футбольных ворот. Вроде нет никаких холмиков. Плоский уже хочет вздохнуть, бросить лопату в кусты, чертыхнуться – ну ты и страху нагнал на меня, пахан! Вправду рядом с тобой люди с ума сходят, ну, голоса сначала эти слышат, теперь холмики какие-то, ну…

И земля вдруг проваливается под его ботинком.

* * *

Плоский стоит посреди поляны. Рубашка, сброшенная, придавленная комьями грязи, мокрая насквозь. Плоский вытирает руки о штанины. Оглядывается. И закусывает кулак до крови. Белые, белые кости, в каждой ямке. Белые, тоненькие берцовые, круглые, белые тазобедренные. Белые, маленькие, как снежки, детские черепа. Сколько же их здесь?

«Кто же там лежит?» – спросил он пахана. Пахан отвел взгляд: «Спрашиваешь тоже. Все, кого она уморила, ведьма старая. Все, кого отдала твари, позволила душу высосать». – «И Мария тоже?» Плоский почти пожалел, когда задал вопрос. Пахан вскочил, бросился к нему, заревел: «И Мария, и Мария тоже, все, все, понимаешь, всех она в одну братскую могилу бросала, в подвал вокзальный, всех, только известкой присыпала, чтоб не воняли. Полный подвал набила, понимаешь?» Пахан рванулся к шкафу, сунул руку вглубь и вытащил маленький белый череп. Плоский шарахнулся от него: «Что это?» – «Это – Мария. Она сама мне сказала». – «Это что же, ты тоже слышишь голоса?» Глаза у пахана горели страшным, красным, и Плоский отступил к двери. Но пахан осел на пол, сжался весь и прошептал: «Уже не слышу, уже нет» – и посмотрел на него тягучим, мутным взглядом, как будто был под кайфом.

Плоский больше не возвращался в тот дом. Собрал пожитки и переехал в медпункт. Чтобы как следует выполнять свою работу. Чтобы выйти однажды на обход с лопатой в руках.

* * *

Солнце припекает макушку. Плоский сидит на пне. Перед глазами – развороченная земля, и блестящие розовые дождевые червяки копошатся между комьями грязи, ползают по… Плоскому кажется, что он спит и видит, как кости поднимаются с земли и собираются в черно-белый калейдоскоп. Плоский смотрит, как кости в калейдоскопе складываются в ручки и ножки, в целые скелетики неизвестных ему детей. Смотрит и не может поверить. Неужели здесь все дети, пропавшие на его памяти? Девочки, чьи голоса слышал на станции Гога, девочки, которые стали пропадать, когда он только заявился в поселок веселым, безбашенным дембелем? Все эти девочки гнили, едва присыпанные землей и листвой, пока в ста шагах от них поселок жил своей обычной жизнью.

Когда это началось? Когда эта старая ведьма, эта сумасшедшая старуха стала их хоронить у вокзала? И сколько же лет назад появился здесь первый детский труп?

Плоский валится на колени. «Неужели, когда…» Подползает к развороченной могиле, вытаскивает черепок, чуть побольше остальных, такого размера может быть голова молодой девушки.

Оттирает грязь, подносит к лицу и заглядывает в глазницы.

– Танька, ты?

Плоский трет глаза, пытается рассмотреть череп. Как будто есть шанс узнать ее даже в таком виде, эту красавицу, отличницу и гордость школы, Таню Графову, сгоревшую или сбежавшую. Таню Графову, о которой никто не слышал уже шестнадцать лет.

Июль 2005

Русалка

Половина пятого. Небо над заливом прозрачное, голубоватое, смотрит мертвым рыбьим зрачком. Марина бредет по песку. Ветер сдувает волосы с ее лба, холодит кончик носа, забирается под воротник пальто. Пальто на Марине старенькое, с протертыми локтями, подол весь в