Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

пары ног в белых форменных туфлях. Жена отворяет и ведет фельдшеров к кроватке. Отец Филипп вздыхает – зря укладывали, выходит, – заходит следом и включает свет. Комнату оглашает Васюткин разбуженный рев и увещевания жены. Фельдшеры суетятся, синие комбинезоны снуют по квартире, в тазик набирают холодную воду, несут полотенца, орущего Васютку кладут на пол и обтирают в четыре руки. Щелкают умелые пальцы, выгоняя пузырьки из шприца, потом шлеп – и Васютка хрипит от страха и боли и держится за уколотую пятую точку. Жена снова шипит, качает, шипит, сжимает зубы, видно, плечи свело, ведь Васютка тяжелый, и ее крест – тоже тяжелый, такой тяжелый…

– Ибо в свое время пожнем, – говорит ей отец Филипп, проводив фельдшеров.

Жена смотрит на него, глаза будто подернуты дымкой, ни благодарности в них нет, ни любви, ничего. И отцу Филиппу делается стыдно. Он заглядывает в сердце свое, как учили его делать всегда, когда крест кажется непосильным, когда кажется, что Он оставил. Но не может найти ни строчки, которая бы вернула Бога в ее мысли.

* * *

В полудреме отец Филипп гладит Васютку по спинке, по горячему, часто вздымающемуся животу. Они лежат вдвоем на разложенном диванчике в кухне, отец Филипп вытащил его среди ночи и унес досыпать сюда, за стенку от спальни. Пусть хоть жена эту ночь проспит спокойно, накрыв голову подушкой, как голубка крылом.

Иногда Васютка дергается, садится и смотрит в темноту сонными испуганными глазами. Тогда отец Филипп тоже просыпается и подтягивает его к себе, кладет животом к животу, читает молитву, оглаживает беспокойные ручки, ножки. И Васютка затихает, но ненадолго. Под утро он ворочается особенно много, куда-то ползет во сне, упирается головой в матрас, карабкается.

– Тихо, тихо, мальчик-буянчик, ш-ш, – бормочет пересохшим ртом отец Филипп, ощупывает сыновий лоб – горячий. Васютка вновь забывается беспокойным сном, а отец Филипп с горечью понимает, что уже не уснет. Осторожно вытаскивает руку из-под Васюткиной головы, мнет мочки ушей, потом переносицу и наконец открывает глаза.

Серый свет пробивается через шторы – четыре утра, скоро и так надо вставать.

* * *

Отец Филипп стоит в притворе, ждет, когда приведут в порядок дорожку, чтобы он мог пройти к алтарю и подготовиться к утренней литургии. В храме темно, сладость ладана перебивает вонь химии из ведра Никитичны, которая с усилием соскребает воск с ворсистого ковра. Отец Филипп вздыхает – не дело стоять в праздности. Тянет из торбы свое любимое, старенькое Евангелие, еще со времен учебы в семинарии. Но вместо Евангелия в его руках оказывается синяя затрепанная медицинская карта. С наклейками, которыми Васютка обклеил ее всю, пока лежал в областной больнице. С выдранным корешком – отвалился, когда они мотались по инстанциям, чтобы доказать, что у сына иммунодефицит. Но вместо бумажки об инвалидности получили дулю. И пристальный взгляд на его, отца Филиппа, бороду и спрятанные в хвост волосы. «Священник? – спросила дама в розовых очках и с бородавкой на подбородке. – Вот и молитесь, с божьей помощью – перерастет». Только вот к вечеру Васютка вновь лежал в бреду, содрогался от кашля, видимо, пытался выкашлять несуществующую астму, или круп, или коклюш, а может, мудреную «обструктивную дыхательную недостаточность».

– А вдруг туберкулез? – подняла на него заплаканные глаза жена. Отец Филипп покачал головой.

Увидь они хоть одну палочку Коха в его анализах, отправили бы хотя бы в соседний поселок в тубсанаторий.

Отец Филипп заталкивает карту на дно торбы и встряхивает ею, так что Никитична вздрагивает от шума и оборачивается. Удивление на ее лице быстро сменяется кротостью и благоговением. Она улыбается, будто бабушка, умиляющаяся проделкам внучка, и вновь принимается за скребок. Отец Филипп отворачивается, сует руку за пазуху и находит четки. «Один, второй, третий, аминь. Четвертый, пятый, шестой», – перебирает четки и думает о жене. Она, наверное, проснулась уже, снова мерит температуру, снова пробует: свечки, сироп, укол жаропонижающего. А с восьми будет висеть на телефоне – пытаться выцепить номерок в областную больницу, к самым лучшим, к светилам…

Небесное светило поднимается выше и выше, заглядывает в окна, золотит крест на верхушке иконостаса.

* * *

– Благословен Бог, просвеща-яй и освяща-яй всякаго человека, грядущаго в мир, ныне, и присно, и во веки веков, – поет отец Филипп под икание едва успокоившегося младенца.

Младенец крупный, с ручками-сардельками и толстыми ляжками под белым крестильным кружевом, с черной шапкой волос на свекольного цвета голове.

Отец Филипп подзывает крестного, и тот подносит младенца для окропления святой водой. Младенец вновь заходится плачем, голос его отражается от обшитых деревом стен. Крестные по очереди баюкают его, передают с рук на руки и наконец возвращают ненадолго к матери, та утирает краешком платка слезы, задабривает ребенка грудью и сама передает отцу Филиппу. Все умильно слушают, как он прочищает горло, поет торжественную молитву и нарекает младенца Павлом: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь». А потом ведет крестных с Павлом за собой по кругу, будто утка утят. И теплый запах ладана наполняет притвор.

– Вразумлю тя и наставлю тя на путь сей, вонь-же пойдеши, утвержу на тя очи Мои, – и чувствует торжественное благоговение, как всегда, когда крещение близится к кульминации.

Наверное, ради этого он и обрядился в рясу, чтобы приводить новую паству для Господа, чтобы давать надежду на Господа уповающим, чтобы… Взгляд отца Филиппа замирает на прихожанке, стоящей позади всех у чана со святой водой. Лица ее он не видит, только кончики рыжих волос под черным платком горят, как будто не волосы это, а пламя, вырывающееся из очага. Он не видит ее глаз, но знает, что прихожанка смотрит на него, смотрит ему в самое нутро, и вдруг слышит голос, ее голос внутри своей головы: «Бог есть любовь, так ведь, Фил?»

Сердце отца Филиппа подпрыгивает к самому горлу, колотится так, что он чувствует, как тело становится ватным, он вот-вот упадет. Есть что-то знакомое в этих словах, в этом шепоте, в этой фразе. Но он не может или – не хочет найти сил вспомнить. Он оступается, но вовремя хватается за край крестильной чаши.

– У вас все… в порядке? – неловко спрашивает крестный отец, но отец Филипп только кивает и переводит глаза на прихожан.

Павла снова взяла мать, он дрожит во влажном крестильном платьице, и отец Филипп велит быстро переодеть его, еще застудится.

– Сохрани его в Твоем освящении, утверди в православной вере, избави от лукавого и всех начинаний его, – начинает вновь отец Филипп,