Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

глаза, ждал нового раската. А потом гром затихал, и заоконный мир вспыхивал белым, и тогда Васютка падал лицом на кровать и принимался рыдать от страха и ожидания новых и новых громовых ударов. Отец Филипп пытался поймать его, притянуть к себе, укрывал их обоих с головой пуховым одеялом, но Васютка вскидывал руки, ужом выскальзывал из его объятий, подбегал к окну, выглядывал за шторы и, увидев молнию, взвывал отчаянно и мчался назад к отцу.

Этой грозовой ночью Васютка снова начал кашлять. В груди у него клокотало, будто гром переселился в его тело и мучил теперь и изнутри тоже. Отец Филипп носил его на руках так долго, что плечи онемели и начали мелко дрожать. И тогда жена переняла эстафету и ходила с ним почти до рассвета. Гроза унялась, и над крышами засверкало вымытое дождем небо, ярко-синее, как риза для Успения.

Отец Филипп вошел в комнату на цыпочках, чтобы не разбудить их. Жену с застывшим на окне спящим взглядом. И сына, обвившего ее руками и ногами, голова – на ее вздымающемся плече, дышит прерывисто, сипло. А вдруг это лишь простуда, просквозило мальчика, проняло холодом, пока гулял у реки? Отец Филипп пытается убедить себя – да, да, так и есть. Но внутри уже саднит страшное – началось, надо звать врача, надо выбивать место в больнице. Наскрести бы на новые лекарства, но как? Да и какие? Кто бы сказал, чем лечить то, что, кажется, не имеет названия, только сына его, маленького, дрожащего, заставляет дышать через тонкий просвет гортани и озлобленным зверем дерет его легкие.

В притворе темно, только свет из-под храмовой двери лижет полы черной робы. Отец Филипп думает о звере. Думает о рыжих волосах под платком. И кажется ему, что он даже вспоминает ее лицо. Черты ее смазались в памяти, но было в них что-то знакомое. Или дело в голосе? И пока отец Филипп ищет внутри ответ, где он мог слышать этот голос, он возвращается. Он шепчет: «Возьми у них, возьми. Тебе нужнее». Отец Филипп перебирает в голове слова молитв, но все они кажутся ему такими глупыми. Такими бессмысленными, раз не смогли помочь его сыну.

Отец Филипп кивает. Он согласен с голосом. Он отступает в темноту, куда не дотягивается тонкий солнечный луч.

* * *

Отец Филипп видит жену на крыльце. Одним глазом она смотрит на вязание, другим – на Васютку, колупающего что-то в разлившейся на полдвора сверкающей луже.

– Что-то ты тихий. – Петли соскальзывают с кончика спицы, жена тянет за нитку и распускает ряд.

Отец Филипп принимается рассказывать приходские новости, буднично, даже весело. И только в конце добавляет, опустив голову, чтобы не встречаться с ней взглядом.

– Ходит ко мне одна. Каждый день ходит. Дочка у нее болеет, совсем как у нас. – Осекается, исправляет: – Совсем как у нас раньше.

Отец Филипп запомнил ее тогда, пришла, крестного папы нет, говорит, только крестная мама. Вместе с ней – ни родителей, ни родственников, только свекровь, давняя его прихожанка, толстая, говорливая, этакая баба на самовар в желтой солохе. Да та хористка, которая обращалась к нему.

Ладно, отец Филипп махнул рукой тогда, пусть будет только крестная мать. В голове у отца Филиппа еще звенело после грозовой ночи с Васюткой на руках. Он взял у девочки совсем чуть-чуть. Чтобы Васютке снова стало легче. Он запомнил этот момент. Девочка замерла на руках у крестной и уснула. Уснула так крепко, что мать не смогла до нее добудиться. «Пойдем, Настена, пусть спит», – кудахтали крестная мать и свекровь, а Настена, Настя, оглянулась на него и посмотрела на отца Филиппа тепло, благодарно, поклонилась чуть и вышла вслед. И все целовала, целовала дочкины щеки, радовалась ее покойному сну.

– Приходит она и все рассказывает. Как ездят они по больницам. Как дочка хиреет. А сделать ничего не получается.

Жена качает головой, трясет спицами, набирает петли и снова распускает. Будто играется. Будто хочет связать дальше, а что-то не пускает, не дает двигаться вперед. Отец Филипп кладет руку ей на плечо. Садится рядом – отложи вязание. И жестом показывает на сад, на небо, на Васютку.

Все ерунда, все пустое, когда вот он, их мальчик, бегает, дышит полной грудью, смотрит на облака.

IV

Отец Филипп идет по новой части поселкового кладбища. Про себя он называет ее «хвост». Пространство между могилами засыпано белым песком с карьера, а по бокам «хвоста» высится зубастый черный забор. Краска еще не успела облупиться. Забор бежит далеко вперед. И кладбище бы бежало вслед за ним, разрасталось и разрасталось, если бы забор не обрывался неожиданно, не смыкался над красно-глиняным обрывом реки. Отец Филипп подходит к реке так близко, что уже слышит, как гребет кто-то внизу, ударяет веслами об воду и чертыхается, вытягивая из реки расставленные сети.

Отец Филипп хочет перекреститься, отогнать от себя помянутого черта, подносит щепотку ко лбу, но останавливается. «Шуш-шуш-шуш», – что-то знакомо бренчит за его спиной. Отец Филипп оборачивается. Между могилами идет Настя. Зеленый тонкий платок съехал на затылок, открыв пушистую русую челочку, какая бывает у молодых матерей. В руках у нее белые хризантемы и погремушка – бело-голубой шар на кислотно-оранжевом кольце. Настя трясет им, будто шаман ритуальным бубном. «Шуш-шуш, шуш-шуш», – отмеряет она шаги к песочному бугорку с типовым сосновым крестом. Отец Филипп отступает к забору и вжимается спиной в прутья. «Только бы не заметила, – крутится в голове. – Господи, помоги, Господи, спаси душу грешную». Настино лицо серое, высохшее. Застывшее в неменяющейся скорбной маске, как будто не Настя она больше, а сама святая мученица Анастасия. Отец Филипп хочет слиться с забором, а лучше вовсе оказаться на другой стороне реки, только бы не видеть, как мученица Анастасия поднимает глаза, страшные черные ямы, и утыкается в фото дочери на деревянном временном кресте. А потом переводит пустой взгляд на него и смотрит сквозь, будто отец Филипп не человек уже, а еще одно немое гранитное изваяние.

«А человек ли я?» – проносится у него в голове.

Отец Филипп смотрит на могилы вокруг и взгляд его утыкается в мальчишескую улыбку. «Сереженька Самолетов. 12.04.1989 – 23.06.1994» И вместо Сереженьки видит уже Васютку, такого же щербатого, потерявшего первый молочный зуб.

– Всех нельзя спасти, – бормочет отец Филипп и идет кругом вдоль забора обратно в храм.

Ноябрь 2015

Хористка

– Признайся, ты по нему сохнешь, – говорит Леша, отхлебывая из большой желтой кружки с красным