Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

Все ждут, когда Павел затихнет, чтобы подставить лобик под святое миро, но он снова плачет так отчаянно, что у отца Филиппа все сжимается внутри, будто плачет его собственный сын. И думая о Васютке, о его белом измученном жаром тельце, о его разрывающем грудь кашле, он вдруг чувствует ненависть к этому младенцу, вновь раззявившему круглый рот для истошного, полного здоровой требовательности крика: «Мама, мама, мама, ма!» Отец Филипп торопит крестных: успокойте его, бога ради, и закончим уже. Но маленький Павел не унимается. И будто внутри его крика, внутри дребезжания крестильной чаши, срезонировавшей ему, отец Филипп снова слышит: «Возьми у него, возьми… Фил, возьми у него, у него с избытком того, что так недостает тебе. Того, что не может дать тебе ни Бог, ни любовь».

Молитва застывает на губах отца Филиппа, он смотрит на сгрудившихся вокруг крестника прихожан. И за них, в глубь храма, в темноту, откуда исходит голос: «От него не убудет, тебе нужнее…»

Голос звучит так убедительно, что отец Филипп сглатывает и примеряет эту мысль – а что, если? Если и правда не убудет, если и правда этот толстощекий, крепкозадый бугай станет лишь чуточку тоньше, а Васютка… Васютка хотя бы день не будет надсадно кашлять и поспит, просто поспит целую ночь, без удушья, без горячечного бреда.

Отец Филипп созывает прихожан громким:

– Яко Ты еси Бог наш, Бог еже миловати и спасати!

Подносит пальцы, смазанные миром, и чертит крест на белом детском лбу. И сила течет сквозь его пальцы, и отец Филипп зажмуривается и передает эту силу Васютке, сейчас наверняка дремлющему у жены на груди.

* * *

К вечеру и рыжие волосы, горящие под платком, и голос, ласковый, вкрадчивый голос, и собственные руки, сосущие из младенца силу, кажутся отцу Филиппу сном. Лишь сном, который причудился ему, пока он прикорнул между службами на заднем крыльце церковной лавки.

Он идет домой, как обычно, пешком, экономя на маршрутке, приглаживая тревоги дня и молясь о том, чтобы вечер, обычный тихий июньский вечер, остался тихим. Без вызовов скорой. Без плача, от которого звенит посуда в серванте. Без ругани с женой, которая снова не может свести концы с концами и совсем не по-христиански беснуется по поводу нищенской зарплаты священнослужителя.

Уже подойдя к дому, отец Филипп отмечает, что дров в поленнице маловато – в выходные съездить в лес, собрать валежник, напилить, наколоть. И косяк у входной двери расшатался. И… Отец Филипп прижимается ухом к двери – дома тихо. Даже слишком тихо. Ковыряется ключом в замке: «Опять клинит, собака, – Господи, прости за бранные слова, но уж очень не вовремя», – отворяет дверь наконец и едва не падает – Васютка выбегает ему навстречу. Сам. Своими ножками. Неловко, пошатываясь, но добегает и утыкается в его колени. Отец Филипп оседает на пол и утыкается бородой в его макушку. Васютка пахнет детским мылом и чуть – горькой помидорной ботвой. Значит, гулял на улице, значит, видел солнышко, значит, бегал своими тонкими ножками по траве, совсем как другие дети, совсем как здоровые дети. Отец Филипп вслушивается в Васюткино быстрое дыхание, но не различает хрипов. Васютка дышит легко и смеется звонко, как будто внутри у него серебристый крохотный колокольчик.

* * *

Дни перетекают один в другой, а отец Филипп старается не поминать даже мысленно ту рыжую, огневолосую, что глядела на него из темноты, нашептывая, науськивая. Только через неделю отец Филипп разрешает себе вспомнить о той службе… Он идет вдоль бурой бревенчатой стены, огибает храм, чтобы увидеть наконец мелко расстекленные, узкие и вытянутые окна.

От стены исходит жар, послеобеденное солнце напекло ее, так что и прислониться нельзя. Отец Филипп чувствует подступающую тошноту и оседает на землю.

Он ходит между клиросами, пытаясь избежать назойливых приставаний служек, прихожан, девушек-хористок, которым обязательно нужно «посоветоваться с батюшкой». Хотя дома у отца Филиппа жена, тоже когда-то хористка, крутившая перед ним хвостом, раньше он мог себе позволить подыграть им, договориться об душеспасительной беседе наедине, после вечерней службы. Но не теперь. После вечерней службы отец Филипп раздевался в спешке, хватал торбу и бежал прочь, лишь бы не заглядывать в темные углы притвора, в темное заалтарное пространство, лишь бы углы не заглядывались на него, не шептали: «Ты можешь взять еще, и он будет здоров, совсем здоров…»

– Батюшка, батюшка! – прилетает ему в спину уже у ворот с территории храма.

Отец Филипп оборачивается – хористка. Он заметил ее на клиросе, слишком яркая красная косынка, да и девушка, высокая, чернобровая, выбивалась из скромного ансамбля певчих. Похожа на одну, которую он когда-то любил.

– Батюшка, знаю, сейчас на крещение сложно попасть, но мы так давно ждем.

– Вы своего хотите?

– Нет, батюшка, что вы. – Хористка трясет головой и машинально поглаживает плоский живот. – Подружка моя, Настя, родила, ждет очень, чтобы покрестить скорее. А то время сейчас такое, сами понимаете. Неспокойное. И она одна осталась, бросил их с дочкой…

– Суббота, после всех, устроит?

Хористка радостно кивает, так что косынка сползает на лоб.

II

Настя с усилием толкает коляску по Ленина.

Колеса набирают густую сентябрьскую грязь. Настя заглядывает под капор. «Спит», – думает Настя и любовно рассматривает закрытые красноватые веки и пунцовые щечки, дрожащие от вибрации колес. И все стихает для нее, и шум машин на шоссе, и отдаленный перестук электрички, и перекличка гусей, клин за клином проплывающих над поселком. Она поднимает голову, гуси кричат, кричат прямо над ее головой, а в голове проносится: «Когда же все окружающее ее перестало существовать и мир сузился до спящего лица дочери, некрасивого, как у всякого новорожденного ребенка, и самого прекрасного на свете?»

Дашенька хнычет, вертится, то и дело высовывает то ручку, то ножку из-под одеяла. Настя поправляет, шипит успокаивающе, катит коляску дальше, к пятиэтажкам, к дому Аллы Ярославны. Недосвекрови. Алла Ярославна могла бы ею стать. Если бы… Настя сжимает губы, чтобы не выругаться, когда колесо наезжает на очередной камень, коляску подбрасывает, Дашенька просыпается, разевает рот, и недовольные вопли оглашают улицу. Настя спешит, выуживает дочку из люльки, на ходу расстегивая куртку, рубашку – черт бы побрал эти пуговицы, кто их вообще придумал? Тянет вверх майку и наконец прикладывает Дашеньку к груди. И пока дочка сосет, не обращая внимания на накрапывающий дождь, на ветер, морозящий ножки в сползших носках,