Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

– Не признаюсь, потому что это не так. Но он правда был куда лучше нынешнего. От него корвалолом не пахло тошнотворно, по крайней мере.

– У вас там и так все ладаном провоняло, разве нет?

Надя пожимает плечами – не без этого. Как объяснить Леше, что она правда скучает, просто скучает по прежнему приходскому батюшке, красивому, ясноглазому, с длинными, как у Христа, волосами. Не потому, что он красивый, конечно. Просто было в нем что-то такое, будто бы потустороннее, да и как он о каждом прихожанине пекся, как Настину беду переживал…

– Сбежал батюшка, слишком у нас в поселке много грешников. Забоялся, что и его на темную сторону переманим.

Леша смеется, а Надя все не может отвести глаз от отвратительно-желтых боков его кружки. Сколько раз она предлагала выбросить ее и купить новую, спрашивала – уж новую кружку мы можем себе позволить? Леша отмахивался – можем, но зачем? Все равно переезжать будем, а как решим, где разобьем базовый лагерь, так и купим, и не только кружку, но и… Он хотел сказать, наверное, «все что захочешь», но не решался. «Этот твой армейский сленг», – Надя закатывала глаза. Спорить долго у них не получалось. Леша забегал домой, бурчал в рацию: «Я на обед». Надя уже была в прихожей, помогала стянуть куртку. Куртка падала на пол, и никто уже не обращал на нее внимания. Куртка, обед, недовольное пищание рации – они не слышали ничего, кроме сбивчивого дыхания друг друга.

– Ладно, надо ехать, малыш. – Леша выплескивает остатки чая в раковину. Из рации пищит недовольное: «Восьмой, давай закругляйся, двое уехали на дальняк, как будешь готов, выходи на связь сразу».

– У тебя футболка задом наперед надета.

Леша делано охает, поправляет. А потом наклоняется к Наде и целует, целует, как будто они увидятся через тысячу лет.

– Может, завтра возьмешь выходной? Съездим вместе.

Леша качает головой – не смогу. «Вот тебе и удобный гибкий график, за которым идут работать в такси. Обедай, когда хочешь, выходной бери, когда хочешь, а лучше – не бери никогда». Надя смотрит, как он одевается, куртка протерлась на локтях, тоже надо бы заменить.

– И ты бы не ехала. Смотри, какая погода, и до завтра вряд ли успокоится.

За окном и правда метет, так что окон соседней пятиэтажки не видно. Как будто на поселок села огромная сова, накрыла его своими пушистыми белыми крыльями, и с крыльев сыплются без конца белые искрящиеся перья, и сова ухает: «Уху, у-ху», – ухает прямо под окнами их квартиры.

– Бери поменьше заказов сегодня, – просит Надя. И крестит его спину, пока он возится с щеколдой на двери. Тихонько, чтобы не заметил. Леша, не верит, злится, когда Надя начинает рассказывать про службы, про жития святых, да про что угодно, что услышала на своей работе. «Что это за работа вообще такая. Ты вроде и не певица, и не монахиня, непонятно кто», – говорит Леша. Он, видимо, предпочел бы, чтобы Надя устроилась в продуктовый, чем пела бы в храме. «Я ж тебя не агитирую ни к чему, – парирует Надя. – Но мне с Богом спокойнее». Ей кажется, что и Леше было бы спокойнее с ним. Может, перестал бы кричать по ночам, вскакивать с кровати и наматывать круги по комнате. Надя пугалась поначалу, так жутко он выглядел – со стеклянным взглядом, бормочущий что-то. И разобрать не могла – о чем шепчет? Что ему снится такое, что рвется наружу бессвязным бредом про черное и ползущее и про горящую «хату». Надя спросила как-то осторожно, знала же, что в поселке каждый второй дом – деревянный, спросила, не случился ли в его детстве пожар? «Пожар? – Леша смотрел на нее, как будто это с ней что-то не так, как будто это ей снится что-то жуткое до крика. – Нет. У меня вообще хорошее детство было, не жалуюсь». – Это очень про Лешу – не жаловаться. На тяжелую работу, на стоптанные ботинки, на ужасно неудобный диван в съемной квартире. Надя не могла понять. Но с детским восхищением смотрела на его спину, на крепкие плечи, как у Атланта, на руки, которые и ее поднимали с легкостью, и каждую полочку, каждый гвоздик в квартире прибили, и балкон изнутри утеплили, и еще успевали старикам помочь по хозяйству. Старики у Леши жили здесь же, в поселке, надо только через переезд перебежать, и окажешься на другой стороне, где новые пенобетонные постройки вытесняют хорошенькие деревенские дома, такие как у Лешиных деда с бабушкой. «Хочешь, с твоими поживем?» – спрашивала Надя, когда в очередной раз дебет не сходился с кредитом и приходилось занимать на оплату нового месяца. Леша почему-то делал страшные глаза и говорил с несвойственной ему жесткостью – нет. Хотя в стариках души не чаял и водил к ним Надю каждые выходные. «Спину-то испортишь, за баранкой целыми днями сидеть», – говорил ему дед, охал и растирал Лешины натруженные плечи. А потом давал с собой какие-то травки, какие-то горчичники, заклинал греть мышцы в баньке почаще и поменьше сидеть сиднем. Только хорошо, что Надину службу в храме защищал перед ним. Да и сам крестил Лешу перед выходом, хоть тот и морщился каждый раз.

«Хорошие люди они. Жаль, Лешка не ценит. Там и времянка есть, ее подремонтировать, и нормально. На съеме сэкономили бы, авось быстрее на свое накопили, – думает Надя, запирая входную дверь, и идет на кухню. – А теперь надо посуду перемыть, пока гречка не присохла».

* * *

Со смены Леша возвращается не в настроении. Опять заговаривает про переезд. За что держаться тут? Терпеть эту хмарь бесконечную, разбивать подвеску о раздолбанные дороги, морды эти серые кругом наблюдать.

– Хочешь в Сочи? – вдруг спрашивает Леша таким серьезным тоном, что Надя вздрагивает.

– Вот так сразу и на другой конец страны?

– Ну а что, будто там нет такси и попов.

С тем, что в Сочи определенно есть и такси, и храмы, Надя соглашается. Но как же он оставит стариков, а она – папу?

– Ой, да твоему папе до тебя… – Леша кривит рот. – У него своя жизнь, у тебя своя, разве нет?

Надя сглатывает и не отвечает.

– По церковным канонам сколько длится траур по жене?

– Полгода, – говорит Надя.

– А по мужу в два раза дольше, очень справедливо, ага.

Леша хохмит, что у православных до сих пор домострой в почете, жалко, что Надя это игнорирует, а то он