Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

Я иду прямо на него, и чем я ближе, тем меньше мох прогибается под моими ногами. И когда я раздвигаю ветки – нет, они сами раздвигаются, – снова понимаю, что чуйка не поможет ему меня увидеть. Я смотрю на него в упор. Белые усы, по-кошачьему пушистые. Гладкая, ржавая от загара лысина в обрамлении венка отросших седых волос. Глаза уперлись в меня, но не видят, не могут разглядеть. Я мысленно разглаживаю морщины вокруг внимательных глаз. И на секунду, между морщинками и темными пятнышками от солнца, вижу другое лицо, веселое, веснушчатое.

– Степушка!

Дед Степан смаргивает и оборачивается в сторону ельника. Там трещит ветками, переваливается тяжелое старушечье тело.

– Ускакал ты, как молодой, ужо бросить меня в лесу решил?

Я отступаю назад, к болоту, а дед Степан поднимается на ноги, поправляет заброды, нащупывает палку – куда запропастилась? Я тихонько пинаю вырезанную из осиновой ветки клюку, и она прилетает прямо ему под ноги. Дед Степан снова смотрит в мою сторону, выискивая, охает, крестится и уходит в сторону своей старухи. Внутри у меня больно сжимается. Значит, все еще я – пустое место. Ходячий пень, лишайник. Да хоть сам леший.

Я иду назад к дому и думаю: а вдруг я теперь выгляжу так, как она, эта лесная, кровожадная тварь, вдруг она заразила меня и однажды и я вылезу из берлоги и начну кидаться, рвать, жрать и не смогу, не захочу остановиться?

* * *

В ту июльскую ночь мы разошлись в разные стороны. Он перешел переезд, вернее, даже перебежал, как мышонок, довольный, что скрылся от совы. Я же зашел в густую еловую тень и подождал, пока переезд закроют, на случай, если он решит вернуться. Не стоило его ввязывать в этот блудняк, а теперь уж точно не стоит. Это только моя забота, как выкрасть нычку, как обойти тварь, как не попасться ей снова.

Баэля и Данона жалко, конечно. Но они ведь знали, что где нычка, там и навар. Бесплатно они бы ни за что не стали у своих воровать втихую гвоздодер, напильник, да и вообще тащиться ночью невесть куда с риском попасться и загреметь в детскую комнату милиции. Им туда совсем нельзя, у бати их разрешения на работу нет, это я точно знал. Нелегалы. И с деньгами туго. Идеальный вариант подельников.

Но зачем они потащили с собой Аринку? Неужели было не шикнуть на нее – она что, девчонка, припугни только, ускачет, пятками сверкая.

Я, конечно, видел, как она ходит кругами – Максим то, Максим се. А Максим взял да и привел ее к сумасшедшей старухе и ее твари.

* * *

Стоило мне прокрасться за лагерные ворота, прошуршать по главной аллее и свернуть в лес, как я увидел ее. Она двигалась на меня из темноты. Она не спешила. Переваливаясь, приволакивала ногу и щупальца, торчащие из-за спины, будто хромая псина. Желудок скрутило так, что я чуть не блеванул прямо себе на футболку. Я зажал рот руками, побежал, петляя, ища укрытие, и наконец нырнул под сохранивший крышу-грибок. Я прислушался. Листья шелестят от ветра. Звенит в ушах комарье. Я даже подумал, может, схорониться тут до утра, пока тварь не уползет восвояси. Но восвояси – это куда? Назад в чертову хату? И тогда я рванул, петляя между соснами, я сам начал эту охоту, дрожащий, взмокший заяц и тварь, унюхавшая меня тотчас. Я бежал, загребая носками по песчаному склону, а она неслась следом, не настигая и не отпуская. Будто хотела, чтобы я выдохся и упал замертво, без всякого насилия, просто загнанный дохлый заяц.

Перед глазами у меня уже прыгали красные пятна, когда я понял, что за мной никто не гонится. Я обернулся, обшарил взглядом лес и не увидел ее. Я решил не гадать, как вышло, что заяц обогнал волка из гребаной преисподней. Доковылял до хаты, держась подальше от сосновой темноты, поближе к реке. Вслушивался, но слышал только плеск бобровых хвостов по воде и жужжание злой прибрежной мошкары.

Я сразу решил, что если увижу… Знал, что увижу лежащего перед хатой Данона. Попытаюсь спрятать то, что от него осталось. Чтобы лисы не растащили.

Пока я крутил в голове, как буду тащить его – за ноги? Головой вперед? – меня вывернуло. А потом еще и еще. Я держался за пень, скользкий от росы и пахнущий грибами, и все думал: это ведь моя вина. Это я позвал их, пообещал долю, если согласятся прикрыть. Отвлечь кикимору. Стащить инструменты и быть готовыми, что потребуется поднапрячься, чтобы вскрыть нычку. А теперь только моя забота – как выломать дверь, чтобы занести их головой вперед, по-человечески? Я так увлекся, что даже почти забыл о твари.

Но она уже ждала меня там. Стояла неподвижно. Будто еще один бетонный урод, вроде тех, что мы долбили молотками и сваливали с постаментов. Она ждала меня. Луна висела прямо над ней, круглая и яркая, как фонарь. И я видел, как ее щупальца подрагивают от нетерпения. А еще, я не поверил своим глазам, я увидел, что прямо перед ней лежит коробка. Красная жестянка из-под печенья. Как приманка, как крючок, на который я обязательно клюну.

Я мог убежать. Запросто. Когда я попятился к соснам, она даже не шелохнулась. Краем глаза я увидел Данона, мертвым жуком лежащего на отмостке. Я подумал, а что, если… Я ведь уже оказался быстрее. Один раз. Что, если получится снова?

Я рванул к твари, хвать, и я вцепился в коробку. И тут же щупальца скрутили меня, жалкого, брыкающегося, тварь склонилась надо мной, и я увидел ее совсем близко – красные горящие глаза, растягивающаяся черная башка без носа, без пасти.

– Ты пришел, чтобы взять у меня?

Я видел только эти глаза, вгрызшиеся в меня. Я кивнул и не отпустил коробку. Тварь завибрировала, щупальца разжали хватку, и я упал спиной на траву. Тварь запрыгала по поляне, извиваясь, завывая, она корчилась и то вытягивалась, то сжималась, дергала щупальцами и отдалялась от меня в лес.

Коробка жгла мне руки. Но я заставил себя опустить ее на землю. Поставил на камни крыльца. Подобрал брошенный гвоздодер. И принялся ломать дверь.

* * *

На подходе к дому проверяю растяжку. Не тронута. Трещотка висит на прежнем месте, закрепленная между двух обрубленных веток. В ведерко с водой насыпалась труха с березовых сережек, но это ерунда. Главное – ведерко полное,