Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

– Сколько криков из-за сущей ерунды. – Лиса цокнула презрительно.

– Из-за ерунды? Убивать – это ерунда, по-твоему? Иначе зачем он здесь, а? На прогулку вышел, под луной? Я не стану убивать человека, понимаешь ты или нет?

– А ты уверен, что это человек? – Лиса вытащила рукав из моих пальцев и сжала их в своих теплых ладонях. – Ты уверен, милый мой, что сам не захочешь его увести в топь, если узнаешь, что он сделал?

Я затряс головой, но в сердце кольнуло сомнением. Я вдруг вспомнил отца, и меня затошнило. Лиса сощурила размалеванные глаза.

– Милый мой, я тебе расскажу, и ты сам решишь, что с ним делать.

* * *

Облака висели низко и, кажется, будто были отражением болота. Такие же серые, чавкающие моросью, разожравшиеся за лето. И с каждым днем под деревьями все раньше начинала собираться тьма, и я чувствовал – тьма колышется во мне, как бурый приболотный рогоз. Я смотрел на полевок, готовящихся к холодам, набивающим брюшки перед зимой, роющим глубокие, крепкие ходы между корнями. Я хотел к ним, в глинистую нору с теплой подстилкой из сушняка. Зарыться в пуховый бок своего соседа и уснуть до весны. А весной снова пробовать прорваться, выбраться из колодца на свет.

Как же я устал. Уводить людей, пусть и таких, каких сложно людьми назвать. Уродов, жертвующих чужим ради своего. Ловить огромных рыб, кажется, это был сом, как он вырос вообще в таком-то прудике, рыб с человеческими глазами. Но Лиса все не отпускала меня. Я строгал себе новую трость, когда она позвала меня. Снова стояла, руки спрятав в карманы пуховика. Уши красные от морозного ветра.

– Если ты думаешь, если ты снова…

Язык стал заплетаться то ли от ее пристального взгляда, то ли от того, что я сам не был уверен – а смогу ли я отказаться от всего? И остаток жизни провести в лесу с птицами и жабами без надежды на спасение.

Я сглотнул. И сжал кулаки.

– Если ты думаешь, что я снова буду подсоблять тебе в твоих паршивых ведьмовских делах, во всей этой чертовщине, в которую ты меня втянула…

Лиса приложила пальцы к губам, и я понял, что мой голос пропал. Я только безмолвно открывал рот, как рыба.

– Уверен? – Я кивнул. – Ах, я думала, ты захочешь узнать, что с твоей матерью.

– Что? – выплюнул я, вдруг снова получив возможность говорить.

И с отвращением почувствовал слюну на подбородке. Я отер лицо и посмотрел на нее. Лиса широко улыбалась. Белые зубы блестели в темноте.

– Ты что-то сделала с ней, тварь?

– Что ты, милый мой, что ты. Я лишь почтальон Печкин, новости на хвосте принесла.

Я пнул землю. Говори, ну говори же, не заставляй меня смотреть на тебя. Не заставляй пресмыкаться, что, не видишь, я и так твой, чего еще тебе надо?

– Попроси. Хорошенько попроси, милый, – голос ее стал низким и пополз по моей спине.

Мне даже показалось, что голос ее обрел плоть и обратился в щупальце, сжимающее мне шею. Я решил не проверять.

– Расскажи мне про мать.

– Расскажи мне про мать, и я буду твоей послушной…

– Твоей послушной тенью, – процедил я. Вот же ведьма. Требует повторить клятву. Ровно так, как я произнес ее первый раз.

В первый раз это было совсем, совсем по-другому. Она лежала подо мной – красные волосы в красных кленовых листьях. Кожа горячая на холодной земле. Прижала мою ладонь к своему лицу. И одними глазами спросила, темными глазами, топкими: «Станешь тенью моей и моими руками? Раз отказался брать силу, которая течет во мне?» – «Да, – я ответил, – да, я уже твоя тень, твои руки, твои глаза, где бы я ни пробирался, где бы ни шел, сквозь топи и бурелом, думай обо мне, как о тени, как о своих собственных руках, только думай, только не покидай». Я почувствовал щупальца, обвившие мою спину, и шею и наползающие на затылок, путающиеся в отросших моих волосах. И в этом холодном длинном и гибком пульсировала сила, от которой я отказался. Но которая все равно меня нашла.

* * *

Ветер, ледяной, страшный, завывал в трубе, звенел бутылками в окне, через щели в стенах, в полу, через тонкие дырочки в крыше я слышал его «у-у-у…».

Я пытался провалиться глубже в сон, только бы не почувствовать снова – колокол, бьющий в набат. Я так боюсь. Кто бы знал, как же сильно, до колик под ребрами, до пульсирующего в глотке сердца, я боюсь услышать ее зов.

Как я жду, что сон затянет меня, заберет в бессмысленную черно-вязкую хмарь. Мне снится, что я проснулся. И вот я открываю глаза и смотрю внутрь сна. И между веток, качающихся вверх-вниз, вверх-вниз, колючих, покрытых белым инеем, сидит она. Качается вместе с ними и жжет меня угольками вороньих глаз.

– При-хо-ди, – баюкает она хриплым, низким голосом.

Лицо ее то птичье, то человеческое, тонкие брови на высоком лбу. Тонкие руки, жилистые лапы – вцепились в еловый сук.

– Я жду-у-у. – И она набирает воздуха и дует мне в лицо мерзлым, мертвым, так что становится нечем дышать, и я просыпаюсь, бьюсь на лежанке, как рыба.

Спать, спать, спать. Хвататься за хвост сонного, липкого, просить утянуть себя так глубоко, как мне будет позволено, упасть на илистое дно, позволить песку, тяжелому, темному, набиться в уши, в глаза и рот, засыпать легкие, схлопнуть и наконец, наконец утопить меня…

Нет! Я вижу рыжие всполохи где-то высоко над водой. Я думаю о красных волосах Лисы и еще – о голубом июльском небе. И голубых глазах смотрящего на меня мальчика.

Бам. В груди вибрирует колокол.

Мальчик моргает, и слезы катятся из его глаз. Мальчик кричит и тычет пальцем куда-то в лес. Между сосен крючится черный силуэт, и мальчик хватает меня за руки: «Бам-бам-бам», – бежим, бежим, нужно сматываться! Иначе он догонит нас, и тогда уже точно все, уже не будет ни зашоссейного мира, ни нас, ни тебя, который готов за это бороться.

Я вскакиваю с лежанки и судорожно мотаю головой. Вглядываюсь в углы. Но по углам густые безразличные тени. Ни Лисы. Ни мальчика. Ни тем более – Кособочки.

И вдруг снова. «Бам-бам, бам-бам», – в груди качается раскаленная гудящая сила, бьет по ребрам так, что я падаю на колени. Падаю и ползу, ползу в угол, где стоит ружье.

Я вылетаю на крыльцо, продираюсь сквозь снег,