Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

class="p1">И я послушно топчусь за ней непривычно маленькими шажками; асфальтовая дорога уже близко, стопу непривычно колют камешки, выбитые с дороги шинами проезжающих фур. Шаг, еще, еще, еще один и… Стопы ошпаривает, и я отпрыгиваю на траву.

Она смеется. Низким, лающим смехом, красные пряди выбиваются и падают ей на лицо. В поселке ее зовут «этой», «знающей», или просто «ведьмой». А я зову ее Лиса.

– Не так прытко, милый мой, я ж тебе сюда все принесла. Вот, гляди, – говорит Лиса, отсмеявшись, и сует мне мешочек.

Дергаю за края – фу, блять!

– Что ты притащила?

– Сам не видишь? Похоронишь, найдешь ивушку молодую, серебристую, выроешь ямку в три кулака глубиной. Туда же положишь яйцо и веточку рябины. А как закопаешь, я три луны тебя не побеспокою.

Я сжимаю челюсти. Что все это значит, можно только догадываться. Фиолетовый неоперившийся птенчик в мешке. Лиса, довольно выпрыгнувшая на дорогу, идет теперь, вихляя бедрами, прочь от леса к своим ведьмовским делам.

Прикидываю, где растет такая ива, как ей надо. И поворачиваю к реке. Идти далеко, километров семь, к самому железнодорожному мосту. Зато тихо там, можно сделать хорошую могилку. Кому бы она ни предназначалась.

Я думаю, хотел бы и я лежать сейчас скованный сырой, подмерзающей по ночам землей. Чтобы надо мной качала ветками ива, а по весне звонко перекрикивались иволги.

Не лучше ли было бы так, застыть между корнями, уходящими в реку? Вместо того чтобы год за годом хоронить в лесу птенцов и неведомых тварей, вместо того чтобы мечтать однажды пересечь асфальтированное шоссе, перебежать переезд и оказаться в мире, где еще живет тот веснушчатый мальчик?

* * *

Мир за пределами леса. Я иногда представляю, каким он стал. В руках у грибников я все чаще вижу мобильники с яркими цветными экранами – они почти что растут у них из рук, звонят, показывают карты, такие раньше были только в кино. Однажды я смог вытянуть мобильник из расстегнутого кармана рюкзака. Вытащил и сразу уронил на траву. Все равно что схватить уголь из костра. Парень в кислотно-зеленой шапке спохватился быстро, пошуршал назад и сунул обратно в джинсы. Видимо, и это не для меня. Мне остается только виться вокруг Лисы и клянчить новости, выменивать на мелкие приказания: «Ягеля набери, перьев птичьих, травы, какой скажу, да только на рассвете собирай и с молитвой».

Пресмыкаться перед ней, подсоблять в ее грязной, злой ворожбе… Я спросил ее как-то, разве не просят тебя сделать что-то хорошее? Разве не просят кому-то помочь? Лиса всплеснула руками: «Милый мой, как же не просят? Вот ты всю неделю по моему приказу куколку кормил?» Я кивнул. Кормил, куколку дубовую, немую, голую, со сжатым сурово ртом. Подносил ко рту красные освященные нитки – кушай, куколка, Христом богом прошу! «Разве не думал ты, зачем куколку кормишь? – спросила тогда Лиса и заглянула мне в глаза. – Ты куколку кормил, а в поселке в это время одна девочка на ноги встала, от болезни очнулась долгой и тяжкой». Я поднял брови: «А зачем же тогда ты мне куколку утопить велела в самой темной топи?» – «У всего есть цена, милый мой. И нельзя вечно резиночку растягивать, лопнет. Вот и ее смерть я только отсрочить могу, но не совсем отменить».

Есть ли черти, которые ждут меня в огненном болотище, чтобы вечно тыкать мордой в воду, топить за грехи? Мама мне про таких рассказывала. Как из церкви придет, садится за стол и меня напротив посадит. И давай – про чертей, про непослушных мальчиков, про то, что в школу надо ходить, чтобы с иглой в вене не кончить. «Как Ванек?» – вырвалось у меня как-то. За что и получил наотмашь по губам.

Разве не понимала мама, что если бы я правда ходил в школу, если бы не появился больше на Еленинской с вениками в руках, ей бы не было на что покупать у попов свечки?

В лесу, без бесконечной канители «дом-школа-веники-дом-по канавам искать батю-школа» и так снова, и снова, и снова, – я будто впервые начал дышать. Я увидел, что осенью лес пустеет, ведь не только утки и журавли летят на юг, но и всякая мелочь, вроде трясогузок и славок, больше не пищит по кустам. Осенью болото пахнет медовой коврижкой, а деревья облетают не в одночасье, а по очереди: сначала березы, потом дубы, осины, липы… А зимой я нашел в лесу дом. Заколоченные окна, дверь проломилась внутрь. Я повесил вместо двери старое одеяло. Расшил окна и заложил их брошенными бутылками с пикников. Чтобы немного серого света проникало внутрь холодной берлоги. Впрочем, холода я почти не чувствовал больше. Даже в истончившейся летней футболке без рукавов.

Когда мою берлогу начало заносить, наметать снег в окна и на крыльцо, я просто забрался внутрь, впервые растопил печь, лег к ее теплому боку – и уснул. А проснулся я с чувством, что кто-то смотрит. Разлепил глаза и увидел черную тень на черной стене. Только красные волосы подсвечивал лунный луч из крохотного окна. «Кособочка!» – Я хотел заорать, забил руками в поисках топора, но она только рассмеялась. «Нет, – сказала она, – может, я похожа, не мне судить, но я другая». И склонилась надо мной.

Спросила, удивлен ли я, что она меня видит. Я кивнул. Спросила, хочу ли я узнать, как мне выжить в этом новом, странном обличии. Я кивнул снова и принял ее руку. Рука была теплая и такая – человеческая? После долгих месяцев она была первой, кто коснулся меня, и я кожей ощутил кожу. Мы вышли в лунную ночь, это снова был май, и болото цвело и пахло медом. Я закидывал ее вопросами – что там, в поселке, кто-то ищет нас? Стал судорожно искать бумажку, чтобы записать ей мамино имя и адрес нашего дома, пожалуйста, мне так нужно, чтобы кто-то ее проведал. А главное, что с ней, с Кособочкой, с тварью, слышала ли Лиса что-то о ней? Я назвал ее Лисой случайно, когда увидел, как она идет, покачивая красным хвостом, высокая и худая, одни жилы – настоящая лисица, оголодавшая за зиму.

Мне хотелось ее придушить от радости, что она видит меня и касается, что приносит мне живое, человеческое. Она стала ходить ко мне каждый день, и с каждым днем лето набирало силу.

Она рассказывала мне по чуть-чуть – о ночи, в которую мы выпустили Кособочку.

– Мне пришла ее память, когда она мне