Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

была всегда неподалеку, поглядывала из кухни, из окна, из приоткрытой двери в сени – что смотрят там мальцы? Не дай бог, чтоб новости не включили, негоже детям на мясорубку эту смотреть, одни воры-бандиты, ни одного приличного человека в новостях не покажут. И пускала их бабушка к круглому экрану с крышку кастрюли, только когда на нем в выходные дни показывали старые сказки. Сказки про прекрасных, но заснувших синим, ледяным сном красавиц. О которых все плачут, но никто не может отогреть.

Лешка стоит на коленях в ее ногах. Он качается туда-сюда, отчего у меня в груди снова начинает вибрировать, будто колокол вот-вот зазвучит, запоет свою медную песню.

– Ты знаешь, о чем я вспомнил? Как тогда, в лагере, баба Шура мне сказала – не воротишь сделанного, понимаешь, слово такое странное, как будто не на нашем или, наоборот, на таком языке, которым уже не говорит никто. Я запомнил его и все думал: что же это я? Проклят или как это называется?

Я не помнил, что она сказала тогда Лешке, помнил только, что кикимора стояла вся как струна, и было у нее в глазах что-то страшное, темное, от чего мне захотелось отвести взгляд.

– Я все думал, что же это она с Ариной сделать пыталась? Тоже вроде как проклясть, или заколдовать, или скормить твари, которую мы выпустили. И думал тоже, неужели, не пойди мы туда, не отковыряй доску, она бы… Мы бы…

– Нет, – говорю я и сажусь рядом с ним. – Ты, наверное, единственный в поселке, кто ни в чем, ни в чем совершенно не виноват.

Я беру его за подбородок, заставляю посмотреть на меня наконец, а не в пол, не в угол, не в окоченевшие мертвые ноги. И глядя в голубые прозрачные глаза, я рассказываю свою историю.

Февраль 2016

Ведьма

– Игорь, не поспешил ли ты? Поспешишь – дальше сам знаешь, как бывает, – шепчет бабенка в черной полупрозрачной косынке. Волосы – крашеный блонд, торчат из-под косынки, ложатся на плечи неряшливыми, спутанными кудрями. «Вот погода прическу подпортила», – думает Аня, машинально убирая прядь за ухо. Она заходит в поминальную быстрым, легким шагом, будто шла сразу из траурной залы, а не подслушивала под дверью. Комната похожа на операционную. На стенах белый кафель, темная плитка на полу. Хотя, учитывая особенности места, скорее кабинет патологоанатома. Или морг.

Под потолком горит желтый электрический свет. Делает серые лица скорбящих похожими на лики египетских мумий. Среди таких вот мумий в черных бархатных платьях или в черных блузах «летучая мышь» стоит Игорь. Мумии суетятся, шуршат рукавами, шепчутся, звенят расставляемыми рюмками и блюдами с колбасной нарезкой – помогают собирать поминальный стол. Подруги первой жены, наверное. Лица отекшие, брыли на плечи сползают. Аня приосанивается и выводит подбородок вперед. Хотя куда уж острее скулы, четче овал – гравитация к ней благосклонна.

Игорь стоит, сгорбившись над казенной скатертью. Аня подходит к нему со спины и ласковой рукой – тру-у-унь по позвоночнику, так что даже через свитер чувствуется, мурашки побежали.

– Милый? Может, чем-то помочь?

Игорь поворачивает к ней свое доброе, круглое, как у мопса, лицо. Глаза мутные, будто только проснулся: что со мной, где я? Помочь, говоришь? Чем ты можешь помочь, дорогая, когда уже все…

Все еще впереди у нас: Аня улыбается, но только на секунду, уважая еще не высохшие слезы на его щеках. И морщинки вокруг глаз. И даже старух с брылями, как бы они ни пялились на Анины белые, без единого пигментного пятнышка, руки, которыми она обняла, обвила Игоря. Руки-лианы, руки, щедрые на дары, на молодое, на жаркое, руки Царевны-Лебедь, обращающие воду в вино. Руки, которыми Аня осторожно, цепко вырвала у каждой мумии по тонкому крашеному волоску. А потом порвала волоски на три части – одну сжечь, одну утопить, одну проглотить. Не видать вам покойной старости, дорогие, горя хлебнете. Так я хочу, а значит, так тому и быть.

* * *

– Дорогие поминающие! Погоди, Ир, нормально так? Как это оно называется? – Трофимыч чешет серую щетину и снова поворачивается к собравшимся за столом. Стол накрыт клеенкой, по клеенке бегут цветастым кантом фрукты – сливы, виноград, киви, мандарины.

– Сойдет, – машет Ира. – Только они не слушают тебя, ты погромче давай.

– Дорогие поминающие! В этот скорбный день, когда сама природа…

В конце стола щелкает пробка. Нюра размазывает по белым пухлым щекам комочки поплывшей туши и хлюпает в платок.

– То-о-варищи! – выпаливает, с грохотом отодвигая стул, Ира. – Товарищи, извольте не налегать, пока Арсю… Арсений Трофимыч. А вы, собственно, что сказать хотели-то? Не стесняйтесь, пожалуйста, все вас слушают.

Все и правда притихли, даже опустили рюмки на стол, Нюра расправила платочек на коленях и подняла заплаканные глаза. Трофимыч приосанился и начал с высокой, почти контральтовой ноты:

– В этот скорбный день, давайте вспомним то хорошее, что покойная сделала для нас с вами, для поселка.

– Вы что, бредите? – Бабенка в косынке вспрыгивает со стула. В кулаке зажат сопливый бумажный платок, брыли дрожат от негодования. – Какого поселка, какие товарищи? Девочка умерла, девочка совсем, бутончик нераспущенный. – Бабенка в косынке начинает плакать, скривив по-лягушачьи рот. Нюра тоже, не сдерживаясь, хлюпает носом, и вот уже зала наполнена заунывным бабьим плачем.

Аня кладет руку Игорю на плечо и чувствует, что он – струна, натянутая до предела. Ш-ш, гладит она его и представляет под рукой не колючую шерсть дешевого свитера, а его большое, красное, пульсирующее сердце.

Бабенка наконец затихает, утирает глаза, поправляет косынку и поднимается над столом.

– Я Марья Николавна, сестра Игоря, тетка покойницы. Надя, Наденька, Дюша. Дюшей мы ее звали дома, среди своих. – Смотрит на Игоря, тот кивает согласно и смаргивает слезы. – Яркая девочка, звездочка, всегда в первых рядах, всегда! И умерла – из нас первая…

Марья Николавна закрывает лицо руками и хриплым, собачьим не то плачем, не то воем втискивается между своими черно-бархатными подругами. «Первая, – думает Аня. – Разве первая, кто умер молодой?» Горе, которое вдруг захлестывает комнату, маленькую, желтую, со столом, заставленным водкой и накрытым нелепой цветастой скатертью, с людьми, тоже желтыми, только уже от возраста, горе кажется Ане таким нелепым. И как может смерть одной девочки, никому, в сущности, не интересной при жизни, скрючить, скрутить, вывернуть спины, руки в скорбных жестах, заставить складывать косноязычные, глупые поминальные тосты?

– Помянем же? – оглядывает Трофимыч залу.

Аня наливает рюмку и опрокидывает ее залпом. Внутренности горят, во рту остается пряный коньячный