Ихор - Роман Игнатьев

Подчинившись, Фома задул свечи и сел на лежанку против старика, который разлил отвара в грубые деревянные кружки и одну сунул гостю. Оттуда пахло смородиной и еловыми шишками.

– Убьете меня? – спросил Фома.

Старик хохотнул и смачно хлебнул, отвлекся, выискивая взглядом второго волка, и сказал:

– Ты – дитя мое. Не трону твоей хрупкой сущности. Отвары на организм твой тратил, выхаживал, а теперь душу выбить – оно на кой черт, спрашивается? Нет, юноша, в гибели твоей проку мне – что орлу заморить блоху.

– Где утырки, которые меня связали?

– Прямо из лап забрал тебя. Отчего обошлись так с некрепким духом твоим?

– Потому что уроды, – отмахнулся Фома, и заныл сломанный палец. Затем Фома сказал: – Я знаю, кто вы. И с вашей Ритой тоже знаком.

– Вот оно как, – старик разгладил бороду, взяв ее обеими руками. – Что ж с того?

Фома в двух словах пересказал события, на которые у иного ушло бы две целые жизни. Изъяснялся сбивчиво, прыгая и перевирая, но старик-мангыс кивал и угрюмился, не потакая себе в желании перебить и объяснить по-своему. Когда рассказ оборвался, старик кашлянул и, распрямившись, ушел в келью. Воротился с загвазданным томом и принялся листать. Бормотал, ворчал и слюнявил костлявые пальцы. Остановился и бахнул раскрытой ладонью по страницам:

– Брешешь ты или моя верная подруга. Но написанное – не вырубишь, потому так тебе говорю, что не были мы дружны с прохиндеем Вавиловым, а на том пароходе он за мертвецов вступился, потому что служил их проклятому богу. У меня записи есть, а Рита напутала. Но и пыль пускать могла, потому что плутовка и мозги запудрить мастачка, навести в чужой разум чернильных сомнений и фантомов. Обучилась у юродивого колдуна-китайца, встреченного на ургинском захадыре, когда тканями торговала.

– Почему вы назвали меня «дитя»? – спросил Фома, не придав значения новому знанию о Харите.

– Любая животина с кровью мангыса есть его дитя. Дурное, паршивое, но дитя. Но как ихор в тебе очутился, мне дела нет.

– Вы – Игорь фон Крейт, барон и участник белого движения! Поверить не могу, я вижу человека, которому больше ста лет, – вдруг выпалил Фома по-детски наивно.

– Узник движения, но не вояка, – ответил фон Крейт и, усмехнувшись, добавил: – Примитивный субъект, попавший в сплетения жутких совпадений, в струю хаотичного хода лет, в проклятие, наложенное самой землей или силами, коих нам не понять вовеки. Участник? Вздор! Потому, дабы не переврать, я скажу как есть, на чистом глазу, так что не перебивай и формулируй, а лучше запоминай, ведь спросит с тебя совесть. Раз ты летописец, то будь верен ремеслу и донеси мою правду хоть до сторожевого пса на окраине мануфактуры. Если же противишься тому, поди на воздух, не держу.

Фома не противился и, затаив дыхание, слушал.

Закончив рассказ, фон Крейт осунулся и будто обвалился под тяжестью своего тела, прилег на ветки и забылся сном, но прежде попросил: «Не убегай, юноша, есть последняя просьба к тебе, мне одному не одолеть. Молю, не бросай своего служения делу и закончи со мной наверняка. – И после короткой паузы спросил: – Даешь слово?» – «Обещаю, что никуда не уйду», – ответил Фома.

Фома вышел в снежный лес, прохаживался; чтобы не околеть, накинул шкуры на плечи. Смартфон почти разрядился, но Сети все равно не ловил. Беспокоил Фому вопрос с Володей и его подручными, куда подевались и насколько пропали, но вскоре, чуть отойдя от землянки, Фома распознал в фигуре, прислоненной к дубу, человечье изуродованное тело. Безногий труп припорошило снегом, он же укрывал вырванные из внутренностей куски мяса, изъеденные щеки и шею. Тело промерзло и отказывалось заваливаться, оставаясь изваянием для волчьего глаза. Не страх или мерзость обуяли Фому – он с трепетом возбудился и продрог от гонимой гормонами волны едкого злорадства, он томился в справедливости, какой ее выдумал себе сам. Возвратившись, Фома застиг фон Крейта за едой: каша с мясом зайца. «Человечину я потребляю по надобности и только в сыром виде», – объяснял Игорь фон Крейт. «Зачем?» – «Уроборосов алгоритм, – сказал барон и добавил: – Жру, чтобы давать ихор, ихором латают раны и как-то перебиваются, чтобы бодрее жить и не хворать, после отдают мне уставших от бытия. С ними я веду долгие беседы, облегчаю трудный вход в пустоту. О пустоте я наслышан, заглядывал туда одним глазком. После разговора приготовляются бедные отойти, выпивают настой и затихают навеки. Я умело режу и беру, что мне причитается, оно свежее и как молодое, потому что пропитано ихором. Употребляю почки или мозги, тем самым обновляя свою поганую кровь. Таковым устоялся вертящийся круг, но все изменилось».

– В Костугае убийства, говорят, зверь рыщет, выдирает органы из людей. Моего друга убили и выбросили на свалку. Отвечайте прямо: вы или не вы?! – Фома напрягся и приготовился, если потребуется, всем своим телом вступить в бой, приметив камень близ лежанки и вообразив, как замахиваться станет.

– Вот оно как, – только и проговорил фон Крейт. – Я врачевал всю жизнь, резал во благо, а тут попросту изматывать стану? Нет уж, не моя стилизация. Веришь иль нет – оно мне без прока, но знание имей – то не я сумасбродствовал. В городке водится еще одна тварь, так и фиксируй себе. И Ритке можешь доложить, она, бестия, спрашивать станет. – И после паузы добавил: – Тот зверь под мой манер мажет, мимикрирует, чтобы зрение общее перенаправить. Слыхивал обо мне и глумится. Порыскай там, где больше тумана, где все кажется хлипким и поддельным. – Фон Крейта ударило в темечко воспоминание, он схватился за впалые щеки и заулюлюкал. – Приходил много зим назад чернушка, наглый и хворый; глохнуть стал. Олененок еще, глазки светятся, а сам суровый вид строит. Притащил подленка в дарость, им пришлось потчеваться. Отлежал бока черныш, где ты валялся, отошел после ихора и такое городить принялся. Сообщил мне о сведущем человеке, подсказавшем искать в здешних местах да приволочь подаяние. Подленка-то черныш уволок с собой, только бездыханного уже. Ах, сучья тоска!

– А чего черныш наговорил-то?

– Видал он сборище монгольское и слово на нем имел. Распарен был, горячился, струя жизни к нему воротилась. И выбран якобы черныш великими ханами, чтобы каганат возродить и тэнгэрлэг цусны шутлэг, то бишь культ божьей крови. Веселился я тогда от души, чуть ли впервые за полвека.

Фома догадался, о ком вспомнил барон, и спросил:

– Кто же все-таки привел к вам черныша?

– Знать бы, – развел ветками-руками фон Крейт. – Личность могучая, она чуяла меня, с