Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

Он был там. Назад. В том коридоре на Кантемировской, где стены пропитались порохом и гарью, где кровь растекалась, будто по пьяни — хаотично, неумело, но быстро. Там всё осталось: руки, что стреляли; глаза, что смотрели на смерть, как на старого знакомого; и кухня, где рыба на сковородке остывала, не дождавшись ужина.

— У тебя руки дрожат, — сказал Сивый, потушив сигарету об алюминиевую пепельницу. — Тебе надо, брат, тормознуться. Или себя нахрен спалишь. Синим пламенем.

Федя глянул на ладони. Дрожь — мелкая, будто внутренний ток шёл, как по оголённому проводу. Не страх. Не вина. Это глубже. Это — когда ты держишь зверя в клетке внутри, а он начинает ломать прутья.

— Ты чё, братан, крышей едешь? — Сивый чуть отодвинулся. — Или тебя «Гвоздь» там в СИЗО накрутил конкретно?

— Заткнись, — буркнул Федя.

Сивый умолк. Он уже видел это лицо — на рынке, когда один кореец что-то не то сказал. Федя его, тогда так ударил, что тот сложился пополам, а Федя потом ещё двадцать минут сидел рядом, глядя, как изо рта того пузырится алая пена. Не от злобы. А будто наблюдал закат. Красиво. Страшно.

Дождь хлестал, как пьяный батя по щекам. Федя вышел из машины, встал под потоки воды — мокрый, как новорождённый, сгорбленный, будто что-то тяжёлое нёс. На нём — плотная куртка, под ней — ствол в кобуре, в мыслях — только грохот.

— Знаешь, что самое хреновое? — пробормотал он, глядя в ночь. — Я начинаю это любить.

Сивый вышел следом, щёлкнул зажигалкой, закурил сигарету.

— Ты раньше другой был. Добрый. Помнишь, как ты к нам пришёл? Теодор Абдул Хакк, иностранец. Молчаливый, честный, почти святой. Ты паспорт себе нормальный сделал, или до сих пор как чурка с иностранщиной бегаешь?

Федя не ответил. Мелькнуло — как слайды старой плёнки: Якутия, спортзал, Катя, сука Кириллыч, Ариф, Ава. Всё разлетелось. Остался он один — с автоматом и холодом внутри. Восьмой год. Прошло восемь лет, как он не был на родине. Пять лет с лишним лет в Малайзии и три года боевых действий в Москве. И не было этому конца и края.

— Ну а теперь смотри: рынки твои, кавказцев выдавили, бабки капают. Респект тебе, братан. Штопанный с того света аплодирует, я уверен.

Федя усмехнулся. Сухо. Без души.

— Всё — это когда стрелять больше не надо будет.

Он сел обратно в машину, не снимая мокрой куртки. Промок насквозь. Глаза — пустые.

— А пока — значит, не всё.

Телефон завибрировал. Старый «Нокиа». Знакомый номер. Чуйка — как иголка под кожей.

Он нажал «принять».

— Да?

— Федя. Это Карина Манукян. Адвокат. Ты можешь приехать, у меня проблемы.

— Когда?

— Сейчас — просто поверь. Мне очень нужна твоя помощь.

— Хорошо, буду, — сказал Федя и отключил связь.

Щелчок. Тишина.

Федя обернулся к Сивому.

— Заводи. Поехали.

— Куда?

— В рай. Через Ленинградку.

Сивый уже хотел тронуться, но что-то мелькнуло в зеркале. Двое. Справа.

— Не дёргайся, — шепнул Федя, не поднимая головы. — Справа двое. Оружие под сиденьем.

АКСУ. Автомат, в котором смерть — быстрым нажатием. Федя взял его, как старого друга.

Двое — как из сериала. Один в дождевике, второй — с зонтом и сигаретой. Плавные движения, чересчур нормальные. Подозрительно нормальные.

Федя щёлкнул дворниками. Мелькнула резкая тень. В этот миг — он открыл дверь, выкатился из салона, лёгкий перекат, и сразу — очередь.

Тах-тах-тах!

Первого подбросило. Пули вгрызлись в грудь, рванули плоть, кости — как осколки фарфора. Второй успел вытащить «Макаров», но Федя уже был рядом. Удар прикладом — челюсть хрустнула, как орех под молотком. Падая, тот выстрелил — пуля прошла мимо, разбив заднее стекло.

Сивый выругался:

— Твою мать...

— Засада, — прохрипел тот, что с зонтом.

Федя поставил ногу на горло и надавил.

— Плохо готовились. Выдыхай.

Хруст. Хрип. Тишина.

Из соседнего подъезда вышла женщина с авоськой. Увидела — замерла. В шоке.

Федя подошёл, положил руку на плечо.

— Уходи. Быстро.

Женщина кивнула, пошла назад, медленно, как в кошмаре. Дождь шуршал.

— Думаю, это разведка боем, — сказал Федя. — Значит, их больше.

— Ты думаешь кто-то заказал?

— Не думаю. Знаю. Горцы. Они не простили.

Снова звонок. «Нокиа». Номер другой. Голос — холодный, без эмоций, с акцентом:

— Ты убрал наших. Теперь мы уберём твоих. Счёт открыт. Это — только начало.

Щелчок.

Федя смотрел в пустоту. Сивый кашлянул:

— Опять?

— Похоже, они решили добить. Придётся снова расчистить поле.

Он открыл багажник. Там — автомат, гранаты, сухпайки, документы на три личности и чёрный свёрток, обмотанный изолентой. Под ней — тротиловые шашки. Самодельные. С душой. С жаждой мести.

— Думаешь, бахнем? — спросил Сивый.

— Думаю, отреагируем. Так, чтобы больше не тянулись. Ни один.

Федя завёл мотор. Посмотрел в зеркало. Там был кто угодно — только не он. Не тот мальчик из Якутии, не боец с ринга, не беглец из Малайзии. Новый. Холодный. Беспощадный.

— Есть идея, кто заказал?

— Есть, — сказал Сивый. — Один из сопливых черных, что тогда слился. Сейчас в Люберцах. Через армян узнал: держит ломбард, сзади склад и малая арена. Там они тренируются. Пацанов натаскивают.

Федя кивнул.

— Поехали. Сначала посмотрим. Потом — сожжём.

Машина мягко тронулась с места, словно вынырнула из чёрной воды. Дождь не унимался — Москва стелилась под колёсами, глухая и холодная, как вскрытый труп под ножом патологоанатома — молчаливая, податливая, обречённая.

На окраине Люберец — старый ангар, закопчённый временем. Громоздкие серые ворота, по краю которых облупилась краска. Сбоку — маленький вход для своих. Камера, решётки, граффити на стенах. Пахло маслом, резиной и потом. Внутри — бойцовский клуб на полсотни человек. Ни трибун, ни зрителей. Только ринг, свет из-под ламп, сквозняк, свист секундомера и глухие удары перчаток по человеческой плоти.

— Сиди здесь, если что прикроешь, — сказал Федя Сивому и вышел из машины.

Он не стал заходить с парадного. «Школьник» знал — там, где свет, часто расставлены ловушки. Подошёл с тыла, через старую погрузочную зону. В темноте дождь казался вязким, как кисель — густой, липкий, безнадежный. Старая металлическая лестница повела его наверх, на крышу. Под ногами поскрипывал железный настил. Сквозь вентиляционные шахты доносились глухие звуки — чей-то хрип, чей-то смех, удары, словно по мясу. Шло что-то дикое, что-то низменное. Как будто внизу не дрались, а вспарывали живые души.

Он скользнул вниз по шахте лифта, как тень. Открытая дверь вела в раздевалку. Двое бойцов в майках сидели на скамье, расслабленные, с