Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

— Передай своим. Это не рынок. Это — война. И я буду резать вас, как баранов.

Он развернулся и ушёл, даже не оглянувшись.

По дороге домой он шёл пешком. Улицы вымерли. Фары редких машин скользили мимо, не задерживаясь. Город больше не выл — он ждал. Федя чувствовал это: напряжённую тишину, как перед бурей.

Он не любил убивать. Но если нужно — делал это так, как плотник забивает гвоздь: точно, без лишнего.

В квартире — та самая однушка на Таганке, которую ему когда-то сняла адвокат Манукян, — всё было по-прежнему: грязная кружка в раковине, телевизор шипит, пыльный свет от лампы. Он сел, включил воду, смыл кровь, но запах остался. Запах крови никуда не уходит.

Наутро Рапира вызвал. Не в офис. На дачу. Одинцово. Лето. Солнце пробивается сквозь ветви. Белая рубашка на пузе, шезлонг, охрана в спортивках, и Сивый рядом — старый шакал, правая рука.

Рапира смотрел, как Федя идёт по тропинке, с тем самым неторопливым, тяжёлым шагом. Когда тот подошёл, указал рукой на кресло:

— Присаживайся. Рассказывай.

Федя сел. Спокойно, без суеты, изложил события — как отчитался бы перед командиром.

— Четверо, говоришь?

— Да.

— Все в мясо?

— Один остался. Нож в бедро.

Рапира хмыкнул:

— Не жилец. Своими же руками добьют.

Он сделал глоток из бокала, помолчал. Потом тяжело выдохнул, как будто разговор был о чём-то личном:

— Слушай, «школьник». Ты у меня, как таран. А у нас с черными были договорённости. Тихие, негласные. Баланс. А теперь они звонят, визжат, угрожают. Их старшие проснулись. Всё трещит.

Он встал, подошёл к Феде. Упёрся глазами.

— Скажи по-честному. Хочешь дальше? В мясо? Или в сторонке постоишь, лавку с шаурмой откроешь?

Федя встал. Без эмоций. Просто:

— Я не просил. Ты меня сам поставил. Чужого мне не надо. Но своё — не отдам. Тем более черным.

Рапира посмотрел на него долго. Потом кивнул.

— Тогда воюй. Только не жди, что кто-то тебя прикроет.

Он ушёл, оставив после себя запах дорогого парфюма и ощущение, будто город опять затаил дыхание.

Авторитет

Через неделю началось по-настоящему. Без предупреждений и дипломатии. Кавказцы перешли к войне. Сначала — одиночные выстрелы в воздух, словно проверяли, как далеко можно зайти. Потом — в ноги, чтобы запугать. А потом — уже без церемоний. Гога, один из верных людей Феди, получил пулю в живот на парковке у торгового центра. Скорая приехала быстро, но он умер в реанимации, так и не придя в сознание. Перед смертью лишь пару раз глухо выдохнул, и всё.

Федя не сказал ни слова. Ни крика, ни истерики. Только молчал. Но каждое утро начиналось для него с новых сведений. Он собирал информацию, как голодный пес — по обрывкам, по запахам. Кто проезжал мимо, у кого какие номера, где, какая машина стоял дольше обычного. Кто вышел покурить — и не вернулся. По кирпичикам он строил здание мести, хладнокровное и тяжёлое, как крематорий. Он не обещал — он просто ждал.

Когда дошёл слух, что «старшие» кавказской диаспоры залегли на квартире на Кантемировской — обычной, облупленной, в старом хрущёвском доме, — он не стал звать людей. Он пошёл один.

Квартира — четвёртый этаж. Подъезд вонял кошками и перегаром. Железная дверь, крашеная снаружи, со сломанным звонком. Федя дернул ручку двери — открыто.

Внутри пахло жареной рыбой и дешёвым чаем. Кто-то стоял у плиты, держа половник. Не успел даже повернуться. Щелчок «ТТ» с глушителем был коротким и будничным. Пуля вошла прямо между глаз, пробила череп — и человек рухнул назад, смахивая собой тарелки, ложки, кастрюли. Рыба шлёпнулась на пол, зашипела на горячем масле. Всё это заглушил глухой стук тела.

На шум из комнаты выбежал первый. Молодой, резкий. Федя уже сидел на полу, прижавшись спиной к батарее — под прицелом, вне зоны поражения. Пуля настигла чеченца на пороге. Голова дернулась, как у куклы, тело отлетело назад, ударилось о косяк и медленно осело, оставив след крови на обоях.

Оставшиеся не полезли напролом. В дверном проёме появилась рука с пистолетом — и началась беспорядочная пальба. Пули гремели по стенам, срывали штукатурку, разбивали стекло в окне. Но Федя не шелохнулся — он сидел ниже линии огня, спокойно ждал, пока вражеский магазин опустеет.

И когда наступила пауза — та самая тишина, когда пальцы судорожно щупают патроны, — Федя поднял руку и выстрелил. Одна пуля. Прямо в глаз. Голова исчезла из проёма, будто кто-то выключил свет. Плеснула кровь, хлынула по косяку.

Он встал. Комната притихла. Слишком быстро — подозрительно. Осторожно двинулся вперёд, каждая мышца была готова к рывку. В следующей комнате — тишина. Только стук капель из протекающего крана. Он толкнул дверь — и в тот же миг на него бросился человек.

Пожилой. Серые волосы, скрюченные пальцы. Из шифоньера. Нож в руке — старая «змея» метила в горло. Но Федя уже видел всё — движения, как на замедленной плёнке. Он сместился вбок, и удар прошёл мимо. Левый боковой — тяжёлый, словно кувалда. Раздался хруст — кость сломалась, словно древесина. Старик упал без сознания.

Федя подошёл, опустил ствол — и выстрелил в затылок. Спокойно. Бесстрастно. Потому что никто не должен остаться. Ни один.

Через месяц всё стихло. Рынки, ларьки, бары — всё шло под Федю. Черные исчезли, растворились. Кто-то уехал, кто-то затих. Кто-то — пропал навсегда. На улицах Москвы стало тихо. Но это была другая тишина — не до, а после. После войны.

Федя сидел в машине. За стеклом — дождь. Капли ползли, как медленные минуты. Тянулись вниз, оставляя мокрые следы на стекле. Он смотрел в это движение, как будто пытался понять, сколько ещё крови надо пролить, чтобы остановить чужаков с их законами и амбициями.

— Всё, теперь ты опять хозяин, — сказал Сивый, сидящий рядом, глядя вперёд, не оборачиваясь.

Федя не ответил. Он смотрел в дождь. В воду. В себя.

Москва молчала.

И не было в её молчании ни одобрения, ни осуждения. Только холодная, каменная тишина.

* * *

Дождь лупил по капоту, как автоматная очередь. Глухие удары капель заполняли салон — будто бы машина была не «Тойотой», а гробом, закрытым, герметичным, где воздух пах и металлом, и мертвечиной. Фонари отсвечивали в лужах, как фонарики на допросе — тусклые, холодные, беспощадные.

Сивый шептался сам с собой, выговаривая вполголоса всё, что накопилось за день: про барыг на Южке, про то, как в Садоводе чеченцы жмут китайцев, про каких-то телок с