Самая страшная книга 2014-2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Мы с Лю невольно пятимся. Его лицо: крошечные глазки и огромный темно-багровый вертикальный провал, идущий ото рта вверх до того места, где должна быть переносица; кривые зубы, растущие вдоль краев провала, алое отверстие единственной ноздри на лбу. Мы заглядываем в ближайшую палату и видим еще несколько страшно изуродованных лиц. Будто какой-то психованный скульптор ради нездорового развлечения мял, выкручивал и раздирал глину человеческой плоти. У большинства челюсти так деформированы, что вряд ли кто-то тут способен произнести хоть слово. Здесь пациенты с врожденными челюстно-лицевыми расщелинами. Наверняка такое лечится. Сложными, многочисленными и дорогими пластическими операциями. Тем не менее эти дети сидят здесь. И даже хваленые спонсоры интерната, видимо, им не помогут.

Мы переглядываемся и идем дальше. Следующая палата. Лежачие. На первый взгляд сложно сказать, что с ними не так. Заходим, кто-то шевелится и поворачивается к нам, и все это почему-то происходит в жуткой тишине. С ближайшей койки на нас смотрит человек с двумя лицами. Дипрозоп, вспоминаю я. Редчайший случай сиамских близнецов. Это когда двое заключены в одном теле: одна голова, два мозга и два лица. Невольно я пытаюсь представить, каково это. Хотя… должно быть, почти так же, как у нас. Только выглядит жутче. Со следующей кровати на нас смотрит циклоп. Настоящий живой циклоп. Я читала, что они живут не дольше месяца, и то в редких случаях, а этот… сколько ему, года три? Огромный кроваво-голубой глаз в единственной глазнице, рыжие кудри, хоботок на месте носа. Медленно шевелятся и поворачиваются в нашу сторону другие пациенты: безносые, безглазые, с деформированными головами.

– Слушай, Кать, пошли отсюда, – шепотом говорит Лю.

В таком же оглушительном молчании мы выходим в коридор. Я чувствую, как по спине скользят капли ледяного пота.

– Они обычные люди, – говорю я скорее для того, чтобы успокоить саму себя. – Они не виноваты в том, что родились такими. Просто люди…

– Такие же, как мы, – тихо заканчивает Лю.

Мы осторожно заглядываем в следующую палату – похоже, одиночную, как у нас. Там на кровати лежит кто-то очень большой. Не похоже, что ребенок. Взрослый. Дверь подлейшим образом скрипит, и этот кто-то сразу садится. Я как-то мигом окидываю взглядом сидящее существо, будто мой мозг, подобно смартфону, делает моментальный четкий снимок. Необъятные телеса, серовато-белая кожа. У него – у нее, это женщина с огромной грудью – нет головы. Почти нет. Утопленный в плечи выступ с крохотными ушами и широченным ртом. Рот распахивается, и она – оно – начинает орать. До ужаса знакомый неостановимый скрежещущий вой. Мне в нем слышится бесконечная безысходность и почему-то – столь же бесконечная злоба.

Будто от раскрытой печной топки, мы отшатываемся от входа в злополучную палату. Я чувствую, что Лю начинает задыхаться, и воздуха не хватает уже и мне. Двумя руками мы наперегонки достаем из вместительного кармана перешитой под нас двойной толстовки кислородный баллончик. И дышим – Лю в маске, а я так.

– Кунсткамера, – повторяю я между вдохами. – Точно кунсткамера.

– Девочки, что вы здесь делаете?

К нам подходит Виталий Иванович. Я думала, нас отсюда выставит медсестра или воспитатель, а оказалось – главный врач собственной персоной. Вообще-то Виталий Иванович мне нравится – моложавый и улыбчивый, он ни единым намеком не дает понять, что с его пациентами что-то не так. А вот Лю его, наоборот, терпеть не может. Говорит, что у него «пустые» глаза, а улыбка «резиновая». Я внимательно смотрю: глаза как глаза. Обычные серые.

– Вам не следует тут находиться.

– Извините, – неискренне бормочу я. Лю молчит и внимательно смотрит на главврача поверх маски из млечного пластика.

– Давайте-давайте на выход, – слегка подталкивает нас Виталий Иванович. – Люда, у тебя все в порядке?

Лю убирает маску и энергично кивает. Я чувствую, как она торопится уйти отсюда – от этих палат, с этого этажа, от Виталия Ивановича. Она так резко переставляет свою ногу, что нам едва удается сохранять баланс.

– Он был в бешенстве, – говорит Лю про главврача.

– С чего ты взяла?

– Чувствую. Он просто взбесился из-за того, что мы туда приперлись. Вообще, это была плохая идея…

– Ладно, не ной. – Я щелкаю мышкой, просматриваю на ноутбуке ворованные электронные документы интерната, толком даже не зная, что хочу найти. Мне интересно, откуда приезжали пациенты на втором этаже… со всей страны, наверное? Неспроста же их собрали в одном месте… Я нахожу упоминания каких-то научных программ, каких-то международных научных форумов, в которых принимал участие главный врач нашего отделения. Часто попадаются названия двух наук: тератология и эмбриология. Ну, второе более-менее понятно, все воспитанники-пациенты интерната – с врожденными пороками развития. А вот первое… Значение слова «тератология» мы смотрим в Интернете. И многозначительно переглядываемся.

Тератология – это наука, изучающая уродства. В буквальном переводе с греческого – «учение о чудовищах». Наука о таких, как мы.

Мне попадается список пациентов по номерам палат. Я смотрю тех, кто размещен на втором этаже. У всех у них есть имена, отчества и фамилии, надо же… Хотя откуда во мне это идиотское удивление? Конечно же, у них есть имена. У них должны быть имена. Как и у всех людей. Пети, Васи, Маши, Наташи. Могли быть обыкновенные люди, счастливые или несчастные, но обычно, по-человечески, однако же природа зачем-то смяла их в своих могучих пальцах и бросила так – исковерканными, на всю жизнь запрятанными в самые дальние углы общества – в специальные интернаты, в закрытые отделения.

С болезненным любопытством я смотрю, как зовут то орущее чудовище в одиночной палате. И у него… у нее есть имя. Симакова Виола Витальевна. Шестнадцать лет. Как нам. Шестнадцать лет тьмы и заточения. С морозом по коже я вспоминаю, как один из бывших одноклассников, мелкий злобный парень, наш самый непримиримый недруг, орал нам в спину: «Да таких сразу убивать надо, чтоб не мучились!» Но гляжу неотрывно на имя пациентки вовсе не поэтому.

– Это же капец, – тихо говорит Лю.

– Слушай, может, все-таки просто совпадение? – осторожно говорю я.

– Не верю я в такие совпадения. Теперь понятно, почему у него такие пустые глаза…

Завтра – выходной. Вечером мы договариваемся с Димой встретиться назавтра возле ограды ровно в полдень, сесть на автобус и поехать куда-нибудь погулять. На нас, конечно, будут пялиться квадратными глазами прохожие и пассажиры, а потом нам наверняка влетит от воспитателя за то, что пропадали невесть где. Хорошо,