В зеркале Фауста - Артур Гедеон

Мария рассказывала, как она училась в Мухе на живописном факультете, с Ларкой, чей младший брат как раз и провожал ее.

А потом пришло время показывать работы. Но это оказался альбом в твердом переплете. С прекрасным автопортретом и надписью: «Космос художницы Марии Велесовой».

– Так вы тоже специалист по космосу, – пробормотал он.

– Ага, – улыбнулась она. – И еще какой.

Он раскрыл альбом с роскошными репродукциями на мелованной бумаге. Оказывается, Мария выиграла большой культурный грант, и этот альбом, его издание, и стал венцом реализации проекта. Потрошить упакованные полотна и графику из папки не стоило. Все работы с выставки были опубликованы в альбоме.

Но самое главное, как известно, это содержание! А вот оно не на шутку взволновало путешественника. То, что он увидел в альбоме, было не просто талантливо, выразительно, живописно, в этом звучал особый дар! И не только дар художника, нет! Мария Велесова была портретисткой, но какой!

Он вдруг почувствовал, что понимает характеры людей, которых видит. Что за этими портретами стоят имена, чувства, поступки! Что их глаза и впрямь зеркала их души! Другой, конечно, этого бы не понял и не увидел, у другого, самого понятливого, просто могло бы перехватить дыхание от волнения, но он, назвавшийся миру Родионом Кондратовым, видел и понимал практически все.

– Вы так смотрите, – пробормотала она.

– Как?

– Как никто другой.

Видел и понимал, но открыть этого художнице не мог!

– Я вообще мало похож на других людей, – сказал он. – Но подождите, я хочу увидеть все.

И когда альбом бы просмотрен, он закрыл его и прижал к груди:

– Вы – уникальный художник.

– А я знаю это, – весело ответила она. – Я такая одна на всем белом свете.

– Выпьем за это?

Они чокнулись и выпили.

– Но и вы зритель еще тот, скажу я вам, – закусывая пирожком, сказала она. – Вы как будто хотели завладеть частицей души моих картин.

– Да ладно?

– Правда. Я так почувствовала. И, что самое невероятное, как мне кажется, у вас это получилось. Или я ошибаюсь? Дайте мне альбом, – вдруг попросила она.

Он отдал ей альбом. Она открыла его на странице, которую очень хорошо знала. И показала спутнику:

– Кто это и какова ее судьба?

На фоне спортивного самолета стояла веселая темноволосая девушка с короткой стрижкой, в летной форме, держа под мышкой слева шлем и отдавая честь правой рукой.

– Вы правда хотите этого, Мария?

– Хочу, – кивнула она. – Что с ней стало?

– Это ваша подруга юности, ее зовут Рита, она разбилась на этом самолете где-то год назад.

– Как вы это делаете?

– Это сделал не я – это вы.

– Теперь я буду вас бояться, – сказала молодая художница. – Думаю, космос для вас хобби, а есть другая профессия, о которой вы мне не рассказали, таинственный Родион.

– У вас особый дар, Маша, вы читаете души людей, – попытался оправдаться он, уже пожалев, что взял и так глупо приоткрыл то, что должен был держать за семью замками, – слышите их голоса, эхо и можете запечатлеть это на полотне…

– Но тогда и у вас особый дар. Только его природа мне непонятна.

После этого их разговор был скомкан. Очень скоро на очередной станции к ним подсела пожилая семейная пара, тоже с пирожками и курицей, чаем, громкими разговорами, и беседа между молодыми людьми прервалась, а настроение оказалось напрочь уничтожено. Объясниться им так и не удалось. И оба даже обрадовались, когда наступила ночь и пора было засыпать на своих полках.

Рано утром он открыл глаза – Мария поспешно собиралась.

– Проспала, – сказала она.

Мария жила в большом сибирском городе, и до него оставалось полчаса. Пожилая пара благозвучно храпела, муж выводил широким носом низкие трели, супруга отвечала высокими тонами.

– Я помогу вам вынести вещи, Маша.

– Не надо. Меня встретят. Тем более что здесь поезд стоит полчаса. Вчера я думала сказать вам, Родион, что хочу написать ваш портрет.

– А сегодня?

– Я передумала.

– Почему?

– Я же сказала вам: боюсь. И вас, и себя, – добавила она.

Скоро поезд дал свисток, леса оборвались, и длинная платформа еще одного заснеженного перрона полетела мимо окон, а затем поплыл и сам перрон, и вновь засуетились и пассажиры, и встречающие, и прочие, и только мирно спали на снегу, прижавшись друг к другу, две рыжие собаки.

– А вон и мои, – кивнув за окно, сказала Мария, похлопала в окно и замахала им рукой. – Венька! Игорек! Увидели меня…

Она уже была в красном пальто и белой шапке, с шарфом вокруг шеи. Сумка и папка художника стояли на ее убранной полке.

– Я рад, что есть кому вас встречать.

– Я тоже рада. Мои хорошие друзья.

– Тем более здорово, когда есть хорошие друзья.

– Да.

– И оба влюблены в вас?

Она открыто улыбнулась ему:

– И как вы угадали?

– Элементарно.

– В этом случае я вам полностью верю.

Поезд встал, всех немного тряхнуло. Она вытащила из кармашка красного пальто сложенный в несколько раз листок.

– Что это? – спросил он.

– А ты догадайся – ты же догадливый.

Они как-то мгновенно перешли на ты – потому что нужно было расставаться.

– Твой телефон.

– Все верно. Думала, отдавать – не отдавать. Позвони, если что.

– На обратном пути? Если не брошусь с обрыва в Тихий океан?

– Ага. Если выплывешь.

– Сейчас ты вернешься и что будешь делать?

– Я выспалась – поеду в мастерскую. Венька подбросит. У меня небольшая мастерская в центре города от союза художников. А идей уже полно! Приму душ, сделаю омлет, выпью кофе и буду работать.

– Похвально.

А по вагону уже затопали и те, кто выходил, и те, кто встречал. Два мужских голоса наперебой говорили, ища «рыжую художницу».

– Пока, – уже с сумкой через плечо, сказала Маша. Она подошла к его верхней полке, сжала его руку. Он не удержался и поцеловал ее ладонь. – Потом она шагнула к двери и выглянула наружу: – Я тут, мальчики!

– Пока, – подтянувшись и ложась спиной на подушку, кивнул он. – Может, еще увидимся.

– Может быть, – сказала она.

Но синие глаза ее были печальными, и даже веселые огоньки не спасали. У порога она послала поцелуй одними губами, чтобы не скомпрометировать себя, вышла и закрыла дверь. «Привет, Манька!» – завопили там. «Привет, старушка!» Он не стал выглядывать в окно – было ни к чему. Сосед по верхней полке недовольно заерзал – тут бы утром всласть подрыхнуть, а крики, крики.

Он не