Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

— Ты опоздал на урок, — раздался голос Фёдора.

Пескарь обернулся — и тут же получил ногой в грудь. Хрустнуло так, будто кто-то уронил ящик с фарфором. Он отлетел назад, но не закричал. Только стиснул зубы и попытался подняться. Но его нога сработала на капкан — стальная петля стянулась и дёрнула его вверх. Он взвыл, но всё равно не издал звука. Висел вверх ногами, как жертва дикого охотника.

Фёдор подошёл. Без спешки. Как хирург.

— Ты слишком тонкий, — сказал он, — и слишком уверенный.

Первый удар — в грудную клетку. Второй — локтем в висок. Третий — в челюсть. Кровь забрызгала ближайшую парту. Голова Пескаря начала раскачиваться, как тряпичная кукла. Потом Фёдор достал нож.

— Учебник по анатомии, глава первая. — Он перерезал горло, как петельку на конверте. Без ненависти. Без удовольствия. Просто как необходимость.

Пескарь забился. И замер. Всё.

Монах

Монах поднимался по лестнице снизу. Размеренно. Как будто поднимался в храм. На груди у него болтались длинные чётки из чёрного дерева. Каждое зерно — как отпечаток судьбы. Он никогда не говорил. Только слушал. И душил. Его почерк — красота медленного удушья. Он говорил, что это — молитва через плоть.

Он не знал, что молитва закончится.

На повороте его ждал Муха. В тени. Муха — не тот, кто берёт пленных. Его кулак был обмотан цепью, как утюг. Когда он ударил, звук был как выстрел.

— За "Аминь", сука, — сказал он.

Монах пошатнулся. Второй удар выбил из него дыхание. Он попробовал дотянуться до своих чёток, но Муха уже был на нём. Натянул их на шею. А сверху — Кран. Молчаливый гигант. Весь вес упал на тело монаха. Шея хрустнула. Хрип был коротким. Булькающим.

— Хватит молиться, — выдохнул Кран. — Ты на месте.

Тело Монаха затихло, как свеча, затушенная пальцем.

Дед

И остался Дед.

Он пришёл один. В спортзал. Место, где когда-то дети играли в мяч, раздавались детские возгласы и громкий свисток физрука. Где дети поняли, что боль — это топливо.

Дед был старым. Седой. Глаза — синие, как детские. Но в руках — два ножа. Изогнутые. Заточенные так, что воздух резали. Его называли «Дед» не из-за возраста. А из-за истории. Он убивал в 80 — ые. Потом в 90 — ые. Потом и 2000 — ые года.

Он говорил:

— Пахать мясо — как землю. Главное — ритм.

— Кто ты такой? — спросил он по-английски, кружа вокруг.

— Я? — Фёдор пожал плечами. — Я твой последний противник. Я и есть тот самый "школьник".

Дед кивнул. Без пафоса. Без слов. И началось.

Ножи свистели, как змеи. Один — к горлу, другой — к паху. Фёдор уходил, но резался. Кровь — тонкими струями. Плечо. Рука. Бок. Он двигался, как будто в воде. Замедленно. Внимательно.

Он изучал Деда.

— Устал? — спросил он.

Дед только усмехнулся. Он не уставал. У него был ритм. И он держал его.

Но одна ошибка — одна микросекунда — и Фёдор ударил. Сначала в печень. Потом в нос. Потом — в подбородок. Дед упал, но тут же поднялся. Раненый, но живой.

Фёдор достал арматурину.

— Пора пахать. — И начал.

Он бил. Молча. Не как человек. Как шторм. Сначала в грудь. Потом в лицо. Потом в живот. Лицо Деда исчезло. Осталась только масса. Грязно-красная. Слякотная. Дед больше не двигался. Фёдор стоял, весь в крови. Дыхание — как паровоз. Руки тряслись, но не от страха. От ярости, что осталась.

Утро. Снег лежал, как саван.

Трое — Пескарь, Монах, Дед — лежали в разных частях школы. Тихие. Без лиц. Без истории.

Фёдор снял фото. Отправил Кириллычу.

Без слов. Без подписи.

Муха вышел на крыльцо, покуривая.

— Теперь он точно приедет, — сказал он.

Фёдор снял куртку, сел прямо в снег.

— Теперь он обязан, — произнёс.

— И когда он придёт — не будет больше теней. Не будет прошлого. Только мы. И финал.

Септалах замер. Он ждал. Они ждали. Кириллыч уже был в пути.

* * *

Тишина вокруг Септалаха стояла такая, будто время перестало тикать. Как в заброшенном театре, где никто не пришёл на последний акт — только занавес шевелится от сквозняка, а зрители давно сгнили в креслах.

Фёдор стоял внутри, за пыльным оконным проёмом. Не шевелился. Не дышал. Он знал — приближение чувствуется не по звуку мотора, а по внутреннему хрусту, как будто где-то в позвоночнике сдвигается позвонок судьбы.

Кириллыч приехал не вертолётом. Он не искал высоты. Приполз. На чёрном джипе, облепленном грязью до самых люков, словно его тащили сквозь болота ада. Машина остановилась с хрипом, как старый зверь, умирающий стоя. Из неё вышли трое.

Сам Кириллыч — не тот, каким его помнили. Высохший, седой, глаза — цвета протухшей воды в лесной канаве. Его сопровождали двое. Один, мощный и угрюмый, носил кличку Гриф — за вечно склонённую шею и хищный взгляд. Второй был похож на сгоревшего шамана с тёмных берегов Амура. Бледный, в рваной парке, с кожаными лоскутьями, как будто каждый из них когда-то был живым существом.

— Выходим, — бросил Кириллыч, даже не поворачиваясь полностью. Голос у него был сиплый, как у того, кто долго кричал в пустоту.

Они шагнули вперёд, и в этот момент старая дверь школы издала стон. Деревянный хрип, предвещающий слом. На пороге стоял Фёдор.

Он был один. В чёрной куртке. Лицо — будто вырезанное из стали. Ни страха, ни злости. Только взгляд прямой, как пуля. Муха и Кран где-то в тенях — но это знали только свои. Для Кириллыча — он один.

— Школьник… — прошептал повар. — Ты всё-таки дожил. Хотя думал, тебя уже давно разложили по ящикам. Как твою сучку Катю… Ты знал, что перед тем, как её закопали, её пустили по кругу? Не один раз, Федя. Они развлекались. Я разрешил.

Слова выстреливали, как иглы. Ядовитые. Но Фёдор был пуст. Он не играл в ярость. Он просто посмотрел на Кириллыча, как хирург на опухоль, и сказал:

— Ты всё-таки приехал. Сам. Не зассал?

— Это не смелость. Это — необходимость, — прошипел Кириллыч. — Я должен был увидеть, как ты умираешь. Как животное. Как гнида. Как насекомое.

— Кстати, о насекомых, — тихо сказал Фёдор. — Смотри внимательно.

Выстрелы.

Два. Почти одновременно. Как удар сердца.

Первая пуля вошла в голову Грифа — разворот, крик, кровь, летящая дугой. Вторая прошила грудь Шаману — он дернулся, как будто его ударили током, и рухнул навзничь. Без звука. Без эпоса. Просто тело.