Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

— Всё? — спросил он, не громко, не шёпотом — как-то по-человечески.

— Здесь — да, — ответил Фёдор, не отрывая взгляда от снежного горизонта. — Но не вообще. Это только пауза.

Муха закурил, как будто заканчивал не войну, а смену на шахте. Сигарета трещала, как фитиль. Он прикрыл глаза, слушая, как в животе старого здания играет эхо боёв. Костя и Башка уже снаружи, в джипе. Мотор урчит, подогревая кабину и наши нервы.

— Вернёшься в Москву? — спросил Муха.

Фёдор не ответил сразу. Он сделал шаг вперёд, снег хрустнул, как старый винил под иглой.

— Да, — сказал он. — Надо закончить то, что начал.

Муха посмотрел на него краем глаза, словно ждал продолжения.

Фёдор вдохнул глубже и выдохнул, как ныряльщик перед заплывом в ледяную воду:

— Времена меняются. Москва уже не та. Там снова крутят мясорубку. Менты, бандиты, депутаты — все по-новому, но с теми же рожами. Рапира говорил, что идёт волна — новая структура, новая улица. Либо ты в игре, либо под подошвой. А у нас, брат, считай, есть опыт, которого у этих щенков из «новых» не будет и через десять жизней.

Муха скептически скривился:

— Думаешь, опять влезать? Снова кровь, разборки, подставы?

— А как иначе? — Фёдор повернулся к нему. — Мы с тобой, Павел Игнатьевич, не из тех, кто сможет заниматься выращиванием клубники в Калужской области. Мы заточены под улицу. Под борьбу. Под системный развал того, что должно быть разрушено. Я не собираюсь мстить. Больше нет нужды. Но это не значит, что я не буду бить, если вижу, кто стоит не там.

Муха затушил окурок об подоконник:

— Звучит, как начало чего-то очень большого.

— Оно и есть, — подтвердил Фёдор. — Рапира держит весь центр Москвы. Есть лавки, есть клубы, есть юридическая крыша. Но на него наезжают. И не просто так. Значит, кто-то решил, что пора его сожрать. А значит — и меня.

— Они знают, что ты вернешься?

— Пока нет, — усмехнулся Фёдор. — Но узнают. Москва всё помнит. Особенно кровь.

Они вышли к машине. Муха сел рядом с Краном. Башка выглядел уставшим, но взгляд его был на редкость трезв. Он смотрел не на дорогу, а за неё, как будто искал на горизонте завтрашний день. Фёдор открыл переднюю дверь, но прежде, чем сесть, обернулся.

Септалах больше не дышал. Он как будто сам хотел, чтобы его забыли. Чтобы больше никто не вспоминал, что здесь творилось. Как будто даже сама тайга пыталась втянуть его обратно в себя, как шрам, который зарастает под рубашкой.

Но останутся тени. В каждом углу, в каждой тетрадке на полу, в ржавом мече на стене спортзала.

— Прощай, — сказал Фёдор, не зная — кому. Может, Кириллычу. Может, себе. Может, тем пионерам, которые бегали когда-то по школьным коридорам.

Машина тронулась.

Снег хрустел под колёсами, будто сопротивлялся отъезду. Они ехали по узкой дороге, где белый лес стоял плотной стеной. В салоне было тихо, лишь редкие переговоры по рации пробивали тишину.

— Ну что, брат, — сказал Башка. — Что дальше?

Фёдор откинулся на спинку, провёл рукой по лицу. На пальцах была кровь. Уже не чужая. Уже — как часть его.

— Возвращаюсь к Рапире. Надо укрепиться, встать на ноги. Будем строить империю. У нас уже был такой «строитель». Нам нужна структура — гибкая, быстрая, как ртуть. Я не хочу больше играть по их правилам. Надо написать свои.

— Ты стал философом, — усмехнулся Кран.

— Просто вырос, — отозвался Фёдор. — И понял: Москва — это шахматная доска. А я давно не пешка.

— А кем ты теперь стал? — спросил Муха.

Фёдор улыбнулся. Лицо у него было спокойное, почти умиротворённое. Но глаза оставались теми же — будто пуля, ещё не выстрелившая, но уже знающая, куда попадёт.

— Тем, кого ещё рано списывать.

На обочине дороги, под сосной, стоял ворон. Одинокий. Он не улетал, не пугался. Просто смотрел, как проезжает машина.

Фёдор увидел его через окно, и на мгновение, совсем на мгновение, им показалось, будто взгляд ворона и взгляд Фёдора пересеклись. Без страха. Без вины. Просто — взгляд к взгляду.

И снова тишина.

Но на этот раз — иная. Не как саван. Как пауза перед следующим куплетом.

— Всё будет, — тихо сказал Фёдор, будто самому себе.

И они уехали. В зиму. В столицу. В новую главу.

А снег за машиной медленно, но решительно заметал следы. Как будто и не было ничего. Как будто всё только начиналось.

Глава 21

Возвращение

Поезд Якутск — Москва полз, как старый алкаш после недельного запоя — медленно, с хрипами, и вонял при этом так же. Состав гудел где-то в районе Кировской области, и у Фёдора уже складывалось ощущение, что он сидит в какой-то временной петле: вечная ночь, еле тлеющие огоньки станций, тётка с вёдрами на перроне, и этот до боли родной запах — табак, доширак, и уныние на подкладке.

Фёдор сидел в одиночном СВ, не открывая ноутбук, не читая. Он смотрел в окно, как в хронограф прошлого. За стеклом — Россия. Такая, какая она есть: поля, на которых никто не пашет, дома, в которых никто не живёт, и станции, где даже кошки не рождаются. Страна-призрак. Его страна.

Он не взял самолёт. Нарочно. Он хотел, чтобы дорога обратно была длинной. Чтобы успеть подумать. Осознать. Смириться. Выспаться наконец.

Потом вдруг пришла мысль: «А с чего я вообще должен смиряться? Я жив. А значит — всё только начинается».

Он вспомнил, как Кириллыч падал со склона, дрыгая ногами, как дохлый таракан. Вспомнил, как Муха молча нажимал на спуск, как Костя Кран рвал в клочья фланги. Всё это было, да. И всё это осталось в снегу Септалаха. А он — вот он. В поезде. В жизни. Снова в игре.

В соседнем купе слушали «Кино», громко. Голос Цоя пел — «мы ждем перемен». Где-то вдали залаял ребёнок. Проводница ругалась с каким-то бизнесменом за кипяток. А Фёдор думал:

«Скоро Москва. Значит, скоро начнётся новая глава. Без иллюзий. Без права на слабость».

Москва

Он почувствовал её раньше, чем увидел. По воздуху. Москва пахла мокрым асфальтом, выхлопом и недосказанностью. Столица встретила его пасмурно, без фанфар. Ни тебе оркестра, ни боевого салюта. Только таксист с табличкой «Фёдор» и взглядом, полным упрёка за ранний подъём.

Он ехал через город и смотрел на знакомые улицы. Мосты. Серые панельки. Новый креативный центр, где когда-то был