Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

Кириллыч вздрогнул. Рука дёрнулась. Но Фёдор уже шагал к нему.

— Постой! — вскинул ладони он. — Мы можем… договориться. Подумай! У тебя нет ничего! Ни армии, ни власти! Только ярость. А она быстро проходит.

Фёдор остановился.

Слишком спокойно звучал этот голос. Слишком уверенно, будто трупы людей не лежат у его ног. Слишком… грамотно.

Он понял. Кириллыч — приманка. Атаку они уже проиграли. Так думал Кириллыч. Он не знал одного: у Фёдора был Башка. И Башка — это не просто прозвище. Это шахматный стол на двадцать шагов вперёд.

— И что же ты предлагаешь? — спросил Фёдор. Голос ледяной. — Заключим договор? Скрепим его... твоей кровью?

Он подошёл ближе. Один шаг. Второй. Кириллыч медленно достал нож — дрожащими руками. И тут всё стало ясно. Это был сигнал.

— Есть движение, — прошептал Башка в микрофон.

— У меня тоже, — сказал Кран. — Цели выходят с флангов. Четверо минимум. Автоматы. Есть прицельные маркеры.

Мир вокруг на секунду замер. Лес. Снег. Кровь на льду. А между ними — дыхание смерти, в шаге от прорыва.

Фёдор глянул в глаза Кириллыча. Гнилые, пустые, как дно колодца. И сказал:

— Я не ухожу. Я иду до конца.

Секунда — и всё взорвалось.

Снег, чистый и безмолвный, словно ждал сигнала. И когда он прозвучал, его белизна расцвела вспышками — резкими, жёлтыми, как глаза лесных хищников перед броском. Пули разорвали утренний воздух, как кнуты, хлещущие плоть невидимого врага. Они летели с флангов, из-под разбитых машин, из-за обломков и оконных рам. Стрельба шла кругом, замыкая кольцо, словно волчья стая на охоте.

— Контакт, контакт! — рявкнул Кран в наушник, голосом, который не терпел сомнений. — Сзади, Федя, у тебя сзади!

Фёдор прыгнул в сторону, и почти в ту же секунду деревянную колонну, где секунду назад был он, прошило шрапнелью. Щепки взорвались в воздухе, как кровь из рассечённой артерии. Он перекатился, пригнувшись, и укрылся за бетонным обломком. В следующее мгновение рядом грохнуло — так, что звон ушёл в ушах.

Из коридора — тёмного, пропахшего гнилью и гарью — выскользнули тени. Люди Кириллыча заходили в здание рассыпным строем, двигались клином, ловко, выверено, как будто знали здесь каждый шаг. Это были не просто головорезы. Это были профессионалы — убийцы, обученные работать в таких местах, где всё — ловушка.

— Башка, трое слева, заходят через спортзал! — сказал Фёдор, затаившись в тени.

— Принято. Муха уже пошёл. Прикроет. Держись, — отозвался голос из уха, спокойный, как у шахматиста, что ставит мат в три хода.

Фёдор шёл вперёд. Не спеша. Не суетясь. Он двигался, будто вся стрельба вокруг была только фоновым шумом. Он знал, где его цель. И всё остальное — не имело значения. Лишь один человек в этом аду. Один — по ту сторону жизни.

Кириллыч пятился к сопке, захлёбываясь в панике. Его лицо посерело, губы дрожали, он спотыкался, цеплялся за воздух, как утопающий. Он не был солдатом. Не был воином. Только вершиной в пищевой цепи. И теперь, когда конец цепи замкнулся — он просто боялся. И больше ничего.

— Убейте его! — взвизгнул он, не разбирая, куда кричит — в лес, в небо, в прошлое. — Где вы, твари?! Убейте этого грёбаного школьника!!

Но в ответ пришла только тишина. А потом — сухой вжик, и нож вонзился в дерево у него за плечом.

Кириллыч дёрнулся, резко обернулся — и в этот миг с ветки спрыгнул Муха. Приземлился мягко, на полусогнутые ноги, как хищник. Его лицо было закрыто маской, но глаза — холодные, неподвижные, как водяные иглы. Он не сказал ни слова. Только поднял оружие — и первым выстрелом разнёс голову ближайшему охраннику. Второму — в шею. Они рухнули сразу, будто марионетки, у которых перерезали нити.

На фланге загрохотал Кран. Его автомат ревел, как турбина, что рвёт металл и плоть. Он двигался по линии, срезая наступающих, как траву под косой. Пули рвали тела, кости трещали, крики обрывались, не добравшись даже до горла.

Фёдор продолжал идти.

Кириллыч уже не стрелял. Он только дрожал. Пистолет в руке болтался, будто чужой.

Фёдор подошёл. Спокойно. Не торопясь. У него был пистолет. Но он его не поднял.

— Ты всегда любил смотреть, как страдают другие, да? — произнёс он, тихо, почти ласково. — А теперь ты — единственный зритель своего последнего акта.

Кириллыч вытащил пистолет. Рука дрожала.

Фёдор ударил его. Не больно. Но достаточно, чтобы он рухнул. Оружие отлетело. Он наступил ему на грудь, прижал к снегу. Тот закашлялся, захрипел, как поломанный граммофон.

— Пощади… — прохрипел Кириллыч. — Я… я дам тебе всё. Деньги… страну…

— Всё? — переспросил Фёдор. — А ты знаешь, что такое всё?

Он достал нож. Без спешки. Как хирург перед вскрытием.

— Всё — это когда ты больше не можешь причинить боль. Никому. Никогда.

И воткнул нож в живот. Медленно. С нажимом. Кириллыч закричал, как раненое животное. Фёдор зажал ему рот рукой.

— Тише. Ты же любил тишину… особенно после выстрелов.

Он выдернул нож — и снова вонзил. Ещё раз. И ещё. Кровь полилась из него, как вино из треснувшей бочки. Тот бился, дёргался, глотал воздух, скреб ногами по льду… Но был уже мёртв. Только тело ещё не знало этого.

Фёдор выпрямился. Над телом. Спина прямая, руки в крови. Муха подошёл, положил ладонь ему на плечо.

— Всё?

— Всё, — сказал Фёдор. — Теперь — точно.

Он достал телефон. Щёлкнул снимок. Мёртвый Кириллыч. Лицо — как выжженная маска.

Потом наклонился, схватил его за ворот и потащил. Медленно. Без пафоса. Подошёл к краю сопки. И сбросил.

Тело скользнуло вниз, исчезая в белизне.

Фёдор стоял, смотрел вниз. Глубоко, далеко. Не было видно, куда упал Кириллыч. Но и не нужно. Он знал — с такой высоты, в таком состоянии, не выживают.

Он вытер руки о снег. Сделал вдох.

Теперь всё было по-другому. Он никому больше не должен. И умирать — больше не за что.

Оставалось одно. Жить.

* * *

Септалах молчал. Не мёртвый, не живой — просто вытекший из времени, как старая плёнка, склеенная по углам воспоминаниями о боли. Воздух здесь пах не только гарью и кровью. Он пах завершением.

Фёдор стоял на крыльце школы, где ещё недавно в каждой щели дышала смерть. Теперь здесь было тихо. Даже слишком. Ветер больше не скрипел дверьми, не гонял снег — будто природа сама опустила руки. Он не чувствовал облегчения. Только пустоту, настойчивую, как глухой звон после выстрела. Казалось, сама тишина дышала ему в затылок.

Позади в коридоре