Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Тогда Макс не выдержал:

– Давай тряпку подбросим?

– А у тебя уверенность есть, что она?

– А у тебя нет?

– Ну смотри…. – сказал я. – Если разобраться, на девочку ни документов, ни хрена нет. Хочешь избавиться, придуши по-тихому и все. Никто никогда не спросит. А если и спросит, то соврать не трудно – болезнь, мол, захворала, умерла. Но нет же. Мамаша за каким-то хреном едет за двести километров, пишет заявление.

Опер усмехнулся. Плюнув на истлевшую сигарету, он бросил бычок на землю и долго топтал его ботинком. Я знал, что Макс делает так, когда злится. Когда он вновь заговорил, стало ясно, что я не ошибся.

– Послушай… – сказал опер, не скрывая раздражения. – Ты же знаешь, что люди вытворяют под белочкой. Говорю тебе, она сама ни хрена не помнит. В горячке что-то привиделось, убила, а когда отошла, давай ребенка искать.

– Не торопись, Макс. Не торопись… Пойдем лучше послушаем, что отец скажет.

– Да ни хрена он не скажет.

– Все равно пойдем.

Уже развернувшись к дверям, я вдруг вспомнил:

– И это… еще момент. Они ведь наверняка у печки курят? Пока я допрашиваю, не забудь там поставить… – я показал пальцем на ухо. – Ну, в общем, ты понял.

Максим кивнул. Похлопал себя по карману.

– Конечно. Сделаем.

После промозглой тайги изба казалась непривычно сухой и жаркой.

– Ох пропадем, начальник, ох пропадем.

– Хорош причитать. Помоги лучше. Убери со стола.

Саныч, не разуваясь, проскочил в кухню. Он что-то невнятно бормотал, пока сгребал оставшуюся с вечера посуду. Затем бросил все в таз с мутной мыльной водой, протер скатерть и вновь забурчал себе под нос.

– Это тоже убери, – кивнул я в сторону бутылки с водкой. – Не дай бог, упадет, прольется.

– Согласен. Наш ты человек, начальник.

– В смысле на вещдок прольется.

Старик хмыкнул и спрятал бутылку. Затем неодобрительно покачал головой, глядя, как я водружаю колыбель на обеденный стол.

– Руками только не трогай, – сказал я, снимая перчатки. – И свет зажги везде. Нужны четкие фотографии.

– Ты ее фотить, что ли, собрался?

– Ага. Фотить. Отойди чуть в сторону, тень падает.

Камера в телефоне защелкала. Раз. Два. Три. Теперь сверху. В косом свете…

Отсняв колыбель, я проверил получившиеся снимки.

– Порядок. Теперь давай игрушки. Здесь где-то линейка была, не видел? Черно-белая такая, бумажная… Саныч?

Старик не слушал меня – смотрел в окно.

– Саныч? – переспросил я.

– Тихо!

Он приложил палец к губам. Затем кивнул в сторону перекрестья оконной рамы, за которой ни черта не было видно.

– Алтай скулит, – сказал старик шепотом, словно боялся, что его услышат с улицы.

– Кто? Алтай? – я растерялся на пару секунд, пока не вспомнил, что Алтаем зовут дворового пса. – А-а… Ну подумаешь. Может, суку хочет.

Старик не ответил. Он подошел ближе к окну, всмотрелся во мрак и что-то беззвучно прошептал.

– Фонарь надо включить, – произнес он, наконец, вслух. – Будь здесь, никуда не уходи. Я мигом.

Старик шмыгнул в сени, громко хлопнув за собой дверью.

– Да я вроде как никуда и не собирался…

Пожав плечами, я нацепил перчатки и разложил игрушки на столе. Три соломенные куклы и козлик. Кривой, на деревянных колесиках. Я чуть толкнул игрушку пальцем. Она не покатилась, а завалилась набок.

– Ме-е-е… – зачем-то изобразил я козлиное блеяние.

Козлик не ответил.

«А ты думал, он тебе на копытцах станцует? Кажется, ты и сам с ума сходишь, Миша».

Обшарив кухню, я все-таки нашел линейку: она завалилась под стол. Прикладывая ее к игрушкам, сфотографировал улики одну за другой. «Теперь пора искать отпечатки».

Уже достав из чемоданчика пузырек с купоросом, я вдруг засомневался и, поразмыслив немного, решил не портить следы порошком. Биология все равно даст больше. Пусть эксперты берут смывы, а я просто взгляну в косом свете.

Корячась вокруг стола, я посветил фонариком под разными углами. Ничего. Колыбель оказалась чиста.

– Обидно, однако, – сказал я, цыкнув языком.

В этот момент что-то брякнуло за окном. До меня вдруг дошло, что Саныча нет уж минут как десять. Я не слышал его на улице, пока копался с уликами. Да и фонарь во дворе так и не загорелся.

– Где тебя черти носят? – буркнул я. Подойдя к окну, постучал по грязным стеклам.

Пару секунд я вслушивался в тишину. Потом что-то щелкнуло под крышей, и за окном вспыхнул свет. Саныч стоял возле столба. Махал мне рукой, мол, все в порядке.

– Че ты там телишься? – крикнул я.

Он сказал что-то в ответ, но из-за двойной оконной рамы я ничего не расслышал.

– Иди сюда! Хорош бродить.

Старик кивнул. Затем поднял ладонь в знак того, что скоро будет, и выключил фонарь.

Не понимая, что происходит, я смотрел в черные прямоугольники стекол, и вдруг услышал в темноте быстрый топот. Кто-то пробежал по двору. Прямо под окном. На мгновение мелькнул силуэт – маленький, угловатый, словно лысая кошка.

– Ме-е-е… – раздалось блеяние с улицы.

Я вздрогнул, захотел выругаться, но не смог. Звуки замерли на губах, когда из печки вдруг донесся шепот. Быстрый, съедающий слова шепот:

– Гори, сладкая моя, гори, родная, гори, любовь моя, гори, гори…

Отшатнувшись, я схватился за угол стола и вытаращился на распахнутую дверцу поддувала.

– Гори, цветочек мой, гори, кровинушка, гори-гори-гори… – доносилось оттуда так отчетливо, словно говорившая сидела, сгорбившись, в растопленной каменке и шептала прямо в раскрытую дверцу. – Сгоришь, на небо полетишь, плясать будем, парить будем, гори, не бойся, гори, девочка, гори-гори-гори…

«Этот голос, – вспомнил я. – Тот самый».

Забыв, как дышать, я смотрел на гудевшую печь. Внутри кто-то копошился, шевелился, шептал. Так же, как и на той записи. В машине Максима.

Семь дней назад…

– Вот тут начинается. Где-то после трех часов.

Оперативник держал на коленях ноутбук и тыкал пальцем в экран. Там, словно две кардиограммы, тянулись звуковые дорожки.

– Здесь они закончили нас обсуждать и пошли спать. А вот тут мамаша снова приходит курить. Слушай.

Макс щелкнул мышкой, и из динамиков полился тихий диктофонный треск. Пару секунд ничего не было слышно, но потом на записи что-то скрипнуло – видимо, открылась дверца печи. Сквозь помехи зашипели слова:

– Гори, гори, гори, родная. Гори, сладенькая моя, гори, цветочек. Мы с тобой под звездами плясать будем, парить будем….

На заднем сиденье «Ниссана» оглушительно зашуршала куртка. Это зашевелился Эдик – второй опер, что приехал с нами в Ярки.

– Тихо ты, твою мать! – выругался я. – И так ни хрена не слышно. Громче нельзя сделать?

Макс отрицательно покачал головой.

– Это максимум. Сейчас отмотаю чуть назад.

Мы