Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Денис Нивакшонов

Мифы Грюндхайма

Пробуждение в тишине

Боль была первой. Раскалённый гвоздь, вбитый в висок, пульсировал в такт разрывающемуся сердцу. Второй стала тишина. Глухая, давящая, неестественная тишина, в которой не слышно было ни свиста пуль, ни разрывов снарядов, ни хриплых команд, ни стонов раненых.

Поручик Лыков, Владимир Сергеевич, открыл глаза. Небо над ним было не ядовито серым, привычным для этого проклятого лета 1920-го, а насыщенно-синим и бездонным. Солнце палило по-южному, по-дикому, по-степному, выжигая последние мысли из головы.

Он попытался подняться, и тело ответило пронзительной болью в рёбрах и тошнотворной слабостью. Последнее, что он помнил — бешеный галоп по пыльной дороге где-то под Мариуполем, оглушительный треск маузера в руке, чёрные шинели преследователей и ослепительную вспышку. Снаряд? Граната? Не важно. Его отряд, должно быть, уничтожен или рассеян. Он один.

Владимир с трудом перевернулся на живот, выплюнув горьковатую пыль. Рука автоматически потянулась к кобуре — оружия там не было. Шашка… тоже. Лишь порванный мундир, сапоги и пустота.

Он подполз к невысокому кургану, усыпанному колючками репейника и чахлой полынью, и, опираясь на локоть, оглядел горизонт.

И замер.

Степь. Та же бескрайняя, знакомая ему по боям Гражданской, Приазовская степь. Но… не та. Не было ни телеграфных столбов, ни следов недавних пожарищ, ни далёких силуэтов хуторов. Лишь ковыль, колышущийся под ветром, да редкие чахлые деревца в балках. И тишина. Та самая, звенящая, нервирующая тишина.

«Контузило, что ли?» — пронеслось в голове. Слух должен вернуться. Он прислушался. И услышал.

Сначала это был лишь ветер. Но вскоре в его монотонном завывании начали проступать иные звуки. Отдалённый, едва уловимый гул, похожий на ропот тысячи голосов. Лёгкий, сухой перезвон, будто от удара мелких камушков друг о друга. И запах. Незнакомый, тревожный запах — пыль, сушёная трава, пот животных и что-то ещё… приторный, как запах тления, смешанный с дымом неведомых трав.

Лыков, превозмогая боль, встал на ноги и взобрался на курган. То, что он увидел вдали, заставило забыть о контузии, о боли, о жажде.

В примерно километре от него раскинулась долина у реки. И там кипела битва.

Но какая битва!

Это не были цепи красноармейцев и белых. Это была сцена из древней летописи, ожившая в ослепительном солнечном свете. Конные всадники в странных доспехах, с кривыми саблями, рубились с воинами, одетыми в кольчуги и шлемы с бармицами, под стягами с ликами святых. Стройные, быстрые кони монголов (да, это должны быть они!) окружали более тяжёлых русских дружинников. Свист стрел, дикие вопли, звон металла — всё это долетало до него приглушённым, как из другого мира.

«Бред… Галлюцинация…» — логично предположил поручик. Но всё было слишком ярко, слишком детально. Он видел пыль, поднятую копытами, видел отсветы солнца на клинках, видел, как падали люди и кони. Это не было похоже на морок.

И тогда холодный ужас, куда более пронзительный, чем страх перед пулей, сковал сердце. Лыков понял. Понял, куда перенесла его таинственная сила. Он читал об этом в академии, слышал от местных мужиков, указывающих на старые курганы.

Река внизу — Калка. А год… 1223-й.

Он, Владимир Лыков, поручик Белой армии, стоял на кургане и наблюдал за гибелью русских князей на реке Калке.

Он не знал, как долго простоял там, парализованный ужасом и непониманием. Битва близилась к концу. Русские полки были смяты, рассечены, прижаты к реке. Началось избиение.

А потом наступила ночь. Степная ночь, мгновенная и беспросветная. Звёзды зажглись на небе — яркие, незнакомые, расставленные по неизвестному ему образцу, холодные и равнодушные. Костры запылали в монгольском стане. И до него, гонимый переменившимся ветром, донёсся новый звук. Не праздничный, а методичный, ритмичный. Стук. Стук молотков.

Лыков, движимый жутким, необъяснимым любопытством, пополз на свет. Он, опытный разведчик, умел двигаться бесшумно. Сумел подобраться почти вплотную, укрывшись за грудой сложенных сёдел и трофейного оружия.

И увидел. Увидел то, о чём читал в летописях, но во что никогда по-настоящему не верил.

На землю положили тяжёлые деревянные доски, возможно, из повозок. А на них… на них связанных, избитых, но ещё живых князей.

Мстислава Киевского, Мстислава Черниговского… Их придавили сверху ещё одним настилом из досок. А на этой импровизированной платформе уже пировали монгольские нойоны и темники. Они ели, пили кумыс, громко разговаривали и смеялись, а их тяжёлые тела давили на доски, под которыми медленно, мучительно задыхались побеждённые правители.

Владимир отвернулся, его вырвало скудной желчью. Это был не ужас войны, к которой он привык. Это было нечто древнее, варварское, ритуальное. Это было Зло с большой буквы.

Пир длился долго. Наконец, монголы, уставшие от побоища и выпивки, стали расходиться. Часовые, оставленные у страшного «пресса», сами скоро заснули, утомлённые днём.

И вот тогда в степи воцарилась настоящая тишина. Только треск догорающих костров да далёкий вой степного волка нарушали её.

И тогда Лыкову показалось, что он слышит ещё один звук. Исходящий из-под тех самых досок. Не стоны. Не хрипы. Что-то иное. Похожее на тихое, влажное шуршание. Как будто… как будто множество червей копошилось в сырой земле. Но земля здесь была сухой, как пыль.

Он вгляделся. Лунный свет был ярким. И Лыков увидел, как из-под края досок, прямо из-под тел раздавленных князей, на песок выползает что-то тёмное, жидкое и блестящее. Не кровь. Нечто более густое, маслянистое, отливающее неестественным, тусклым блеском. Оно медленно растекалось, и там, куда оно попадало, пыль затихала, а трава… казалось, чернела и съёживалась.

И тогда ветер, всегда гуляющий в степи, на мгновение затих. В этой внезапной абсолютной тишине Владимир Лыков отчётливо услышал Шёпот. Он шёл не из одного места. Он исходил и из той чёрной жидкости, и от древних курганов на горизонте, и, казалось, от самих холодных звёзд. Это был шёпот на стыке звука и мысли, состоящий из обрывков забытых языков, ползучих обещаний небытия и леденящего душу ощущения Бескрайности, которая вот-вот заметит тебя.

Поручик отполз назад, в спасительную темноту, сердце колотилось, как птица в клетке. Он понимал одно: то, что только что закончилось, было не просто битвой. Это было жертвоприношение. И что-то проснулось. И оно было голодным.

* * *

Шёпот не умолкал. Он висел в воздухе, густой и тягучий, как патока, впитываясь в кожу, заполняя уши, просачиваясь в самое нутро. Это не были слова ни на одном языке, известном Лыкову.