Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Это был шелест гниющих листьев, скрежет трущихся друг о друга камней в глубине кургана, бульканье той самой чёрной субстанции, что сочилась из-под досок. И сквозь этот хаос звуков пробивалось нечто иное — холодное, бездушное ощущение Внимания. Что-то огромное, древнее и равнодушное повернуло свой взор на это место, на эту жертву.

Лыков лежал, вжавшись в пыльную землю у подножия кургана. Разум его, воспитанный в строгих рамках военной академии и закалённый в горниле Гражданской войны, отчаянно цеплялся за логику. Контузия. Галлюцинации. Бред. Но все пять чувств кричали ему об обратном. Он чувствовал леденящий холод, исходящий от того места, хотя ночь была тёплой. Видел маслянистый блеск растекающейся жидкости, отражавшей лунный свет слишком уж неестественно. Слышал Шёпот. И он чувствовал запах — тошнотворный запах разложения, но не обычный, а какой-то… химический, чуждый.

Любопытство, тот самый инстинкт, что заставляет заглядывать в бездну, пересилило животный страх. Он снова подполз поближе, стараясь не смотреть на спящих монгольских часовых. Его взгляд был прикован к тому, что происходило под настилом.

Тёмная жидкость уже не просто сочилась. Она пульсировала. Словно живая. От неё стали отходить тонкие, почти невидимые в лунном свете щупальца-нити. Они ползли по земле, по доскам, накрывающим тела, и там, где они касались дерева, оно темнело, покрывалось влажным блеском и, казалось, размягчалось, теряя структуру.

И тогда из-под досок раздался новый звук. Нечеловеческий, гортанный хрип. Но не от боли или нехватки воздуха. Это был звук рвущейся плоти, меняющей форму. Звук тления, ускоренного в тысячи раз.

Доски приподнялись. Нет, их приподняло что-то снизу. Не резко, а медленно, пугающе неотвратимо. Раздался глухой хруст — не дерева, а чего-то другого. Костей?

Один из монголов у костра что-то пробормотал во сне и повернулся на другой бок. Лыков замер, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Но воин лишь крякнул и снова заснул.

Лыков посмотрел назад.

То, что он увидел, навсегда отпечаталось в его сознании, выжигая всё человеческое, оставляя лишь незаживающую рану ужаса.

Доски больше не давили на тела. Тела… растекались. Они теряли форму, сливаясь друг с другом и с той чёрной жижей, что из них сочилась. Кольчуги, ткани, плоть, кости — всё превращалось в однородную, колышущуюся, полупрозрачную массу. Она пульсировала, как гигантская студенистая амёба, поглощая в себя древесину, песок, травинки. Внутри этой массы плавали, как ингредиенты в чудовищном супе, обрывки одежды, пряди волос, пальцы, глазные яблоки, которые медленно таяли, словно куски льда в тёплой воде.

Это было анти-творение. Обратный процесс жизни. Материя, отринувшая форму, данную ей Богом или природой. Возвращение в первичный бульон, в Древнюю Пустоту.

И Шёпот стал громче. Он исходил теперь от этой самой массы. Он был полон невыразимой, древней радости. Это было ликование чистой, незагрязненной энтропии.

Из центра этой бесформенной плоти что-то начало медленно подниматься. Нечто вроде столба, стебля, покрытого той же слизью. Он вытянулся на полметра, метр… и на его конце образовалось утолщение. Оно начало формироваться во что-то, отдалённо напоминающее человеческое лицо, но лишённое костей, кожи, глаз. Только намёк на черты, плавающие в полужидкой материи. Оно повернулось в сторону Лыкова.

И замолчало.

Шёпот прекратился. Степь снова затаила дыхание.

Лыков смотрел в это «лицо», эту пародию на лик, и чувствовал, как рассудок трещит по швам, словно лёд под ногами. В нём не было ни злобы, ни ненависти. Лишь бесконечная, всепоглощающая пустота. Взгляд, который не видит тебя, а просто… стирает.

Лыков не помнил, как побежал. Он не чувствовал боли в рёбрах, не чувствовал ног под собой. Он бежал слепо, сломя голову, прочь от этого места, прочь от реки, прочь от кошмара, что разворачивался у него на глазах. Он бежал в спасительную тьму степи, под равнодушные взгляды древних звёзд.

А сзади, на месте пира, масса продолжала пульсировать и расти, поглощая последние остатки того, что когда-то было русскими князьями. И тишину снова нарушал лишь влажный, чавкающий звук. Звук пожирания.

Лыков бежал, пока в лёгких не стало жечь, как от раскалённых углей. Он споткнулся о камень и рухнул в невысокую балку, заросшую бурьяном. Он лежал на спине, судорожно глотая воздух, и видел над собой Млечный Путь — холодную, безразличную реку из звёзд, текущую через всю вселенную.

Тогда он осознал всю ничтожность своего страха, своей войны, своей эпохи. Всё это — лишь мимолётная вспышка на фоне вечного, бездушного бытия этих степей, этого неба… и того, что спало под ними.

Он слышал лишь стук собственного сердца. Шёпот прекратился. Казалось, кошмар остался позади.

Но потом его взгляд упал на камень, о который он споткнулся. Тот был неестественно гладким, почти отполированным, и в лунном свете отливал слабым, зеленоватым, внутренним свечением. И от него исходила лёгкая, едва уловимая дрожь. Камень был тёплым.

Лыков отполз от него, как от гадюки. Он понял. Это не галлюцинация. Это было реально. И оно было здесь. Не только там, у реки. Оно было повсюду.

Он был в ловушке. Не в прошлом. В ловушке чего-то бесконечно более старого и страшного.

* * *

Лыков не знал, сколько времени пролежал в балке, прижимаясь щекой к прохладной, спасительно-твёрдой земле. Сознание металось между животным ужасом и леденящим душу принятием собственной ничтожности. Он был песчинкой, затерянной не просто в степях, а в временной буре, подцепленной каким-то непостижимым вихрем.

Светало. На востоке разлилась бледная, безрадостная полоса. Ночные твари умолкли, уступив место утреннему ветерку, что гулял по ковылю, шепча ему о вещах, которые Лыков больше не хотел слышать.

Он должен был посмотреть. Должен был убедиться, что это не сон. Что кошмар остался там, у реки.

Словно приговорённый к казни, он выполз из балки и снова взобрался на свой наблюдательный курган. Рука непроизвольно потянулась к пустой кобуре — старый, бесполезный жест.

Лагерь монголов оживал. Воины седлали коней, сворачивали юрты, готовились к дальней дороге. Всё было обыденно, буднично. Никакой паники, никакого ужаса.

Лыков перевёл взгляд на то место.

Там, где прошлой ночью происходило нечто невыразимое, теперь была лишь ровная площадка. Ни досок, ни тел, ни следов той ужасной, пульсирующей массы. Земля была чиста, будто её вымели или… слизали дочиста. Лишь несколько вмятин да пара забытых стрел.

«Они убрали это. Скрыли следы», — мелькнула первая, наивная мысль. Но нет. Это было непохоже на работу людей. Это было похоже на то, как затягивается рана на коже. Природа этого места сама стёрла доказательства, поглотила их обратно.

И тут Лыкова осенило. Почему монголов это не тронуло? Они вели себя