Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Они… не видели? Не слышали Шёпота?

Или… видели нечто иное?

В памяти поручика всплыли обрывки лекций по истории, рассказы старых казаков. Монголы. Дети степей. Их боги, их духи… они были другими. Жестокими, практичными, чуждыми славянскому или европейскому сознанию. Для них бескрайнее небо — Тенгри — было высшим божеством, а земля полна духов, с которыми нужно уметь договариваться, которых нужно уважать или опасаться.

Что, если то, что явилось здесь, было для них не ужасом, а… частью миропорядка? Древней силой степей, которой они принесли щедрую, богатую кровью жертву? Князья, положенные под доски, были не просто казнены. Это было жертвоприношение. И сила, принявшая его, осталась довольна и тронуть жертвователей не посмела. Более того, она их… защитила? Сделала невосприимчивыми к своему влиянию? Они были проводниками её воли, слугами, а не целью.

Эта мысль была ужаснее любой другой. Эти всадники были не просто завоевателями. Они были жрецами древнего, немого ужаса, который дремал в этих степях тысячелетиями. Они принесли ему кровь, и оно позволил им пройти дальше, на запад.

А что же русские летописи? Сказания? Почему не осталось записей о таком ужасе? Только сухое: «положили их под доски, и сами сверху сели обедать, и так окончили они жизнь свою».

Лыков посмотрел на тот идеально чистый участок земли. Он понял. Тот, кто видел больше, чем просто смерть князей, не остался в живых, чтобы рассказать об этом. А те, кто выжил в битве и бежал, видели лишь варварскую казнь. Они не видели, что было после. Они не слышали Шёпот Под-Слоя. Для них это было чудовищно, но… в рамках человеческого понимания.

Ужас, истинный космический ужас, не оставляет свидетелей. Он стирает их. Или он стирает память о себе, оставляет лишь смутный, необъяснимый страх, который потомки будут объяснять суевериями о «проклятом месте» и «степной нечисти».

Возможно, кто-то из летописцев и записал нечто большее, но потом эти строки были вымараны переписчиками как бредовые, кощунственные или просто непонятные. Реальность отфильтровала себя, оставив лишь ту правду, которую человеческий разум в состоянии был переварить.

Лыков почувствовал приступ тошноты. Он был свидетелем. Он видел истину. И он понимал, что это знание — смертный приговор. Он был теперь мишенью. Не для монголов, а для чего-то гораздо более древнего.

Внезапно ветер донёс от реки обрывки гортанных команд. Монгольское войско тронулось в путь. Оно медленно, как гигантский змей, поползло на запад, оставляя за собой лишь вытоптанную траву и молчаливые курганы.

Поручик остался один. Совершенно один в безбрежном море степи, в чужом времени, с знанием, которое разъедало его изнутри.

Он спустился с кургана и, движимый необъяснимым импульсом, пошёл к тому месту. Он должен был убедиться.

Земля действительно была чистой. Но когда он подошёл ближе, нога наткнулась на что-то твёрдое, наполовину вкопанное в землю. Он наклонился.

Это был обломок. Не кости и не дерева. Он был похож на кусок тёмного, почти чёрного стекла, но неправильной, органической формы, словно оплавленный гигантским жаром. Он был тёплым на ощупь и слегка вибрировал, отдаваясь в пальцах тонким, едва уловимым гудением. На его поверхности виднелись странные, смутные узоры, напоминавшие то ли спирали, то ли иероглифы неизвестного языка.

Лыков потянулся было рукой, но тут же отдёрнул её, будто обжёгшись. И в тот же миг, едва пальцы приблизились к артефакту, в голове пронеслось: …не-место… не-время… раз-лом… слей-ся… вер-нись… в Древ-нюю Пус-тоту…

Он отшатнулся, споткнулся и упал на спину, в ужасе глядя на безобидный с виду камень. Который лежал там, посреди поля, где всего день назад кипела битва, а потом творилось нечто невыразимое.

Он должен был уйти отсюда. Немедленно.

Поднявшись, Лыков бросил последний взгляд на камень и побежал прочь от реки, вглубь степи, туда, где надеялся найти спасение, которого, он уже понимал, не существовало.

* * *

День раскалил степь докрасна. Солнце, то самое, что вчера казалось диким и чужим, сегодня было просто солнцем — безжалостным, палящим, не оставляющим тени. Лыков шёл на юг. Инстинкт и смутные воспоминания карт подсказывали: где-то там должен быть берег моря, лиман, признаки цивилизации. Хотя какая цивилизация могла быть в XIII веке?

Его преследовали видения. Не галлюцинации, а вспышки памяти, от которых кровь стыла в жилах. Маслянистый блеск бесформенной плоти. Плавающие в ней глаза. То «лицо», обращённое к нему. И Шёпот. Он притих, но не исчез. Теперь он звучал как назойливый звон в ушах, едва уловимый гул на самой границе восприятия, который усиливался, когда Лыков закрывал глаза.

Он пытался строить планы. Разум, отчаянно цепляясь за привычные конструкции, предлагал абсурдные решения. «Дожить до своего времени. Всего семьсот лет», — язвительно усмехнулся он себе. Лыков был военным, а не учёным. Он не знал, как выжить в дикой степи одну зиму, не говоря уже о веках. «Найти летописца. Рассказать ему. Предупредить». Но что он скажет? Что видел, как князья превратились в слизь? Его примут за бесноватого и сожгут на костре или упрячут в глухую келью. «Присоединиться к монголам». Мысль одичалая, но имевшая смысл для выживания. Но лишь одно воспоминание о том, как они спокойно ушли, не заметив творившегося ужаса, вызывало у поручика животную дрожь. Кочевники были частью этого. Он — чужак, очевидец, свидетель, которого нужно стереть.

Мысли путались, планы рассыпались в прах. Он был песчинкой, затерянной в временном вихре. Его Россия, его война, его мир — всё это исчезло, как мираж. Осталась только бескрайняя степь, давящее небо и знание, которое грызло его изнутри, как червь.

Лыков шёл целый день, почти не останавливаясь. Жажда стала его постоянной спутницей. Он находил немного влаги в балках, высасывая её из мхов у основания камней, но этого едва хватало, чтобы не упасть. Голод сводил желудок спазмами. Он пытался жевать стебли дикого щавеля и какую-то кислую траву, но это не помогало.

И всё это время его не покидало чувство наблюдения. Не со стороны монголов или других людей. Нет. Это было ощущение, что сама степь на него смотрит. Что курганы, эти древние немые стражи, провожают его взглядами пустых глазниц. Что ветер, гуляющий в ковыле, шепчет не просто так, а передаёт вести о его передвижении кому-то другому.

К вечеру силы были на исходе. Ноги подкашивались, в висках стучало. Мир начал плыть перед глазами. Марево поднималось от раскалённой земли, искажая очертания холмов.

Именно в одном из