Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

Он снова видел на дороге под Гжатском казненных русских солдат, таких же пленных, шедших в колонне перед ними.

Он снова и снова смотрел, как замерзали насмерть товарищи – и ночью, и днем. Их просто бросали там, где лежали.

И он снова и снова решался на отчаянный шаг… Терять нечего. Ночью замерзло еще двое. Вповалку, друг на друге. Он и сам почти окоченел. Почти…

Он снова и снова содрогался всем телом, под двумя трупами прячась, надеясь, что поутру его примут за третий. А если заподозрят обман и пристрелят – тем лучше. Хоть умрет, не бездействуя.

Когда ушла колонна и как нашел его старый Федот, он уже не помнил…

– Приди в себя, любимый мой, поешь, – услышал он девичий голос.

– Снова обморок? Эх, как бы не окочурился к лешему, – уже другой голос, грубый, мужской.

– Не говорите такое, батюшка. Зеркало не врет. Я знаю, он выживет. Я не позволю ему умереть!

Евсей хрипло вздохнул.

Он снова лежал на койке московского госпиталя. Над ним склонялась почему-то Варька…

Сентябрь, 1806 год. Пелагея

Прав оказался Евсей и неправ одновременно.

Батюшка с матушкой его, стиснув зубы, благословение на брак с «бесстыжею художницей» дали, да и то после того, как пригрозил сын на службу военную вернуться и там погибнуть. Но видеть подле себя нелюбую невестку не пожелали.

Сослали молодых в мелкое семейное поместье под Тверью, коим никто толком долгие годы не занимался – заодно и порядок там наведете, сказали. Крепостных крестьян в деревеньке душ двадцать, управляющий поместьем, кучер с двумя лошадьми да дерзкая сенная девка в подарок – вот, что им досталось.

Но Пелагея только рада была.

Даже усадьба в два этажа и пять комнат была для нее огромным дворцом, даже жалкие неухоженные поля, заросшие луга да озеро мелкое казались бескрайними просторами. Сама себе хозяйка, вокруг – природа живописная, воздух чистый, любимый супруг рядом. Никто не указывает, что им делать и как жить. Чего еще желать?

Первое время только и гуляли по окрестностям, верхом катались, дурачились в озере, бегали наперегонки по полям. Пелагея картины писала одну за другой.

Единственное, что покоя не давало: она – дочь городского художника – непривычна была к владению крепостными душами. И если горсткой крестьян занимался муж да управляющий, и дела у них шли вполне даже успешно, то на ней оказалась девка сенная Варвара, одиннадцати лет от роду.

Была она своенравна и непослушна, приказы выполняла с третьего раза, да еще и дерзила в ответ. Без толку твердили Пелагее: высеки ее на конюшне раз-другой, глядишь, послушней станет. Пелагея вроде бы и соглашалась, а как до дела доходила, не умела поднять руку. И вообще, не понимала, как это: живого человека – и плетью? Грозилась только:

– Ох и высеку тебя, девка! Неделю сидеть не сможешь! Ох, получишь…

А девка зубоскалилась в ответ. Они, девки эти, как лошади – чуют слабую руку.

Вскоре понесла Пелагея, и Варвара даже присмирела как-то. Пелагея в награду принялась учить ее письму да чтению. А через девять месяцев у них с Евсеем родился сын, Матвейка. А у кобылы их – жеребенок, вороной красавец, Коршун. Решили, что станет он подарком Пелагее – давно она о собственном коне мечтала.

Родители Евсеевы прислали кормилицу Марфу. Сами не приехали. Батюшка же Пелагеи, напротив, часто приезжал в гости, подарки привозил внуку. А до рождения внучки, что перед Рождеством на свет появилась, не дожил полгода – подхватил лихорадку, да не выкарабкался. Оставил ей картины свои, а дом – старшему брату.

Дочь назвали Анною – в честь старшей из сестер Евсея, юной, стройной и светловолосой. И душою доброй. Бедняжку, после разрыва Евсея с княжной Дарьей Альбинской срочно выдали замуж за брата ее, князя Игната, дабы оскорбленное древнее семейство задобрить.

Князь Игнат приданое получил, жену-красавицу заимел, да и вернулся к охоте, пьянкам и гульбе. Анна иногда писала брату, между строк на жизнь жалуясь.

А Пелагее от того стыдно становилось. Словно виновата она в своем счастье…

Август, 1810 год. Евсей

Узнав, что Евсей с детьми приезжает в родительское поместье, прибыла и сестра его любимая, княжна Анна, с двумя дочерьми. И тем самым скрасила немного его пребывание в отчем доме.

Хотя, как увидел он ее, в первый миг сердце екнуло. Стала полнее сестра, в глазах – вместо задорных искорок тоска стоит, под глазами – тени. А дочери – обе на нее похожи, почти ровесницы Матвея с Аннушкой.

– Прости меня, – сказал он, когда вышли после обеда в саду прогуляться. – Если бы знал я, что из-за меня тебя ничтожеству этому отдадут…

– И что бы ты сделал? – прервала его сестра. – От любви бы своей отказался? Или под пули бы кинулся, как обещал?

Евсей встряхнул головой. Он и сам не знал, что бы сделал. Может, Игната бы пристрелил…

– Ты-то хоть счастлив? – спросила сестра.

– Да, – кивнул он. – Очень. Пелагея – она такая… Ни на кого не похожа. За меня с детьми умрет. И я за них – тоже.

– Вот и славно, – Анна улыбнулась, став на миг юной и светлой, какой он ее помнил. – Значит, не зря все было. А меня бы и так, и так продали по расчету. Может, еще и кому похуже. Хоть ты вырвался.

А на следующий день, когда батюшка с матушкой натискали вдоволь детей, накудахтались над ними, уложили спать и сидели с сыном в гостиной, завел Евсей разговор, ради которого приехал.

– Ежели, – говорит, – хотите и дальше любезных вам внуков видеть, в судьбе и воспитании их участвовать, будьте добры с уважением относиться к матери их, моей супруге. Можете не любить ее, как дочь, но принимайте достойно, как мать своих внуков.

Батюшка, услыхав слова эти, молча запыхтел в усы, хотя по глазам было видно, что и готов бы согласиться, но…

– Значит, матери условия ставить будешь? – вскинулась Елизавета Семеновна, вскочила из кресла, зашагала по комнате, лихорадочно оглаживая темно-зеленое платье. – Значит, испачканная красками грязнуля тебе матери дороже?

– Она. Моя. Жена! – отчеканил Евсей. – Мать ваших внуков! И она ничего вам плохого не сделала. Решение, так вас рассердившее, я принял сам.

– Значит, ты готов внуков нашей любви и заботы лишить ради этой девки поганой? – Лицо матушкино раскраснелось, глаза молнии метали, дышать стала часто-часто, словно задыхаясь.

Александр Николаевич тоже поднялся, оправил желто-зеленый жилет, подергал шейный платок лимонного цвета. Осторожно взял супругу под локоток.

– Душа моя, пойдем в опочивальню. Поздно уже. Завтра утром продолжим разговор этот.

Заодно и поостынут все.

Но продолжить разговор не получилось.

С утра матушка решала дела разные по хозяйству, отец работал с бумагами, сам же Евсей с сестрою Анной в город съездили – купили детям подарки.

А после обеда письмо пришло. Из дома. Писала, как ни странно, Варька:

«Барыня не вилела вас тривожить, но давечя с нею бяда приключилася…»

В тот же миг велел Евсей собирать детей и закладывать карету.

– Мать родную бросаешь! Бежишь к ней по первому слову, – метала молнии Елизавета Семеновна, задыхаясь от гнева. – Да с нею же ничего не случилось, никуда она не падала, вот увидишь! Я же знаю повадки ей подобных. Нарочно от семьи тебя отрывает, змея! Мало ей уже наделанных бед.

И никаких объяснений с уговорами слушать она не желала.

А потому наспех собрался Евсей и молча уехал. Пелагею выхаживать.

О случившемся скандале решил умолчать, но любовь его ненаглядная прижала к стенке няньку Марфу, и та с перепугу все выложила. Да еще и припечатала напоследок: мол, научили на свою голову, крепостную девицу письму.

А потом, поправившись, отхлестала Пелагея по щекам девку Варвару. Впервые в жизни.

Ноябрь, 1812 год. Пелагея

– И да, ежели будешь людям дерзить, высеку на конюшне! – Ранним утром Пелагея собиралась в дорогу и давала последние наставления Варваре.

– Вы только пужаете, барыня, – девка показала белые зубы. – А люди енти только и делают, что едят, едят и едят!

– У них дома сгорели, им идти некуда, нешто не разумеешь?

– Я-то все разумею, – Варька накручивала на палец рыжую прядь, выбившуюся из косы, – да и людям бы совесть иметь надобно. Бонапартия уже