Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

– Смотрите, что я нашел! – загоготал молодчик, чернявый и самодовольный, подвесивший себе больше всего туш. – Никак – еще одна добыча!

– Оставьте девушку в покое, князь Альбинский, – огрызнулся на него другой, с пшеничными усами и каким-то слишком уж скучающим для охотника видом.

– А я и не знал, Евсей, что у вас здесь такие красотки водятся, – не унимался чернявый.

– Я привезла картины для их благородий! – отрезала Пелагея, сверля чернявого князя гневным взглядом. – И теперь возвращаюсь домой.

Она вдруг представила, как выглядит в глазах этих лощеных дворянских сынков. Растрепанные волосы, руки перепачканы в краске, лицо, наверное, тоже. А главное – штаны! Вместо приличествующей девушке юбки или платья. А что, в штанах удобней – и верхом ездить, и рисовать в лесу.

– Да, родители заказывали какие-то пейзажи к балу, – нахмурил лоб тот, кого назвали Евсеем. – У лучшего художника в городе, между прочим, – добавил он в ответ на насмешливый «фырк» чернявого. – Так что, оставьте, князь, свои шуточки.

– И правда, Игнат, ваше благородие, поехали, – вступил в разговор третий и покосился на заячьи туши. Похоже, уже видел их на столе обеденном.

Но чернявый уже спешился.

– И что тут у нас за картина? – потянулся он к холсту.

– Это другая. Еще не закончена, – Пелагея отстранилась. – Нельзя смотреть!

Евсей тоже спешился. Подошел к Пелагее, отстранил дружка.

– Прошу прощения за моего друга, милая барышня. Он немного пьян от охоты. Вид крови туманит ему голову, вот и позволяет себе лишнее, – он сверкнул глазами на грубияна-князя, и Игнат даже сник. – А вы, насколько я понимаю, – подмастерье художника Дмитрия Степановича Калинова.

– Я его дочь!

– Тем более. Не стоит бродить здесь одной.

– А разве в ваших угодьях опасно? – неожиданно для себя улыбнулась Пелагея, изогнув бровь.

– Насколько мне ведомо, дом ваш – весьма не близко отсюда, в центре Петербурга. Далековато для праздных прогулок. Да и свернули вы уже с нужной дороги. Откровенно говоря, совсем в другую сторону направились. Знаете что? – обернулся он к друзьям. – Возьмите зайцев и извольте отвезти моей матушке. К вечеру будет отличное жаркое. А я покажу дорогу нашей гостье, пока она окончательно не заплутала в лесах наших. Прошу, полезайте в седло, барышня.

Он проводил ее до дома, и она на прощанье показала картину, начатую в его роще. Обещала подарить, когда закончит. И через несколько дней подарила. Он же в ответ разрешил приходить ей в угодья Стрельницких – писать другие шедевры. Заявил, что в дар больше ничего не примет – за цену достойную приобретет.

Поначалу он ей лишь тем и был интересен. Хорошо ведь и самой начать зарабатывать картинами, а не только отцу подсоблять. Тем более что единственная она наследница отцовского таланта – брат старший живописью не интересовался, женился недавно, привел и без того в тесный дом супругу молодую и думает теперь лишь о скором рождении сына. Одним словом, порадуется батюшка, если у Пелагеи дело на лад пойдет.

Господа Стрельницкие тоже не возражали против того, что сын художницу в имение водит. Вроде даже довольны были ее визитами – радовались, что сын хоть чем-то заинтересовался впервые после возвращения с войны. Пейзажи родные, вот, увековечить хочет…

Несколько раз подкрадывался к ней князь Игнат Альбинский, намеки непристойные делал. Звал и к себе в гости, хихикая при этом, словно полоумный, но всякий раз встречал лишь холодное равнодушие в ответ.

И все бы хорошо, но чем дальше, тем тяжелее становилось на душе у Пелагеи. Сильно уж начал западать в душу молодой Евсей Стрельницкий. А ведь знала она, что помолвка у него скоро.

И, дописав пейзаж со старым засохшим дубом, на котором вдруг прорезалась новая веточка, собралась сказать она Евсею, что не приедет больше. До бала – три дня всего лишь, после бала несвободен станет Евсей. Нехорошо это…

Но Евсей ее опередил. Едва завидел, не дав даже рта раскрыть, выпалил:

– Вчера вечером сказал матушке, что не желаю я жениться на княжне Дарье Альбинской.

Холст с картиной выпал из рук Пелагеи.

– Как… А… И что же матушка? – выдавила она из себя.

– Что-что… – Евсей запустил ладонь в пшеничные волосы. – В крик и слезы ударилась. «Ах, как же можно? Княжна Дарьюшка, птичка наша, из древнего ведь рода, у нее такая родословная! Жениться на ней – честь! Она тебя с войны дождалась! Семья ее не простит…»

– И что, правда, не простит?

Евсей покрутил ус.

– Игната, брата ее, ты имела счастье видеть. У него-то как раз только охота да любовные приключения на уме. Родители Дарьины… Они хоть и старого княжеского роду, да весьма обнищавшего. Вот и хотели породниться с простыми, но богатыми дворянами. А я… Не могу я на ней жениться, не люблю я ее, не интересна она мне. Даже говорить с нею трудно. И с Игнатом – тоже трудно. На охоту с ними ездил, только чтобы Дарью порадовать. Когда мы расставались, детьми же были оба. Хотя я и считал себя мужем взрослым и солидным… – он хмыкнул. – Но, когда вернулся, увидел – не то, совсем не то…

Пелагея молчала. Он посмотрел на нее долгим взглядом.

– А потом – тебя встретил, – добавил он.

– Я не хочу, чтобы ты из-за меня против семьи шел, – проговорила Пелагея, отводя взгляд.

Правду сказала. Одну. Но о другой изо всех сил молчала. О той, что толкала вцепиться в Евсея и умчаться с ним далеко-далеко, где никто не найдет.

– Не из-за тебя, – он сжал ее ладони. – Не только из-за тебя. Ты всего лишь словно занавесу сдернула – показала ясно, чего я хочу и чего не хочу. Но чувствовал я это давно.

– И… – она посмотрела ему в глаза. – Что теперь будет?

– Матушка с батюшкой поостынут. Я им тебя представлю как свою избранницу.

– А если не дадут благословения?

– Дадут. Будут недовольны, но дадут. Но, если бы и не дали, я все равно от тебя не откажусь. Клянусь тебе.

Хотела улыбнуться в ответ Пелагея, да вдруг грудь сжало так, что дышать невозможно. Воздух как будто закончился. И мелькнуло перед глазами страшное и непонятное…

Евсей встряхнул ее.

– Что с тобой такое? Мы будем вместе. Ты разве не рада? Или я тебе не люб?

– Как же не люб… Люб. Очень люб. И рада я. Просто… Померещилось на миг такое… Темно, огонь в печи и возле тебя другая…

Евсей вздохнул облегченно.

– Не бойся. Не женюсь я на княжне Дарье. Пусть хоть земля перевернется.

– Не Дарья, другая… Впрочем, ерунда. Померещилось от жары. И от волнения. Никак не ждала я таких новостей, – она, наконец, рассмеялась.

Евсей ее обнял.

Ноябрь, 1812 год. Евсей

Жарко пылала печь, и все же вокруг было темно. И Евсея знобило, хотя и лежал у самого огня. Он дрожал всем телом, проваливался в забытье, иногда выныривал, чтобы хлебнуть бульона или с трудом, опираясь на плечо – то на крепкое, то на хрупкое – добрести до отхожего ведра. Недавно стал добредать…

Лба его коснулись нежные руки, мелодичный голос что-то сказал. Но он уже не слышал…

Он уже снова был в Москве, оставленной царскими войсками.

Он снова лежал на холодной койке госпиталя, рана на лбу почти затянулась, но он спал крепким сном выздоравливающего, когда кутузовская армия покидала Москву.

Он снова и снова надевал мундир и, шатаясь, выходил на мостовую, навстречу обнаглевшим французам. Он хотел смерти. Но получил не ее…

Он снова брел в колонне пленных, гонимых отступающими французами.

Он снова слышал отголоски битвы французов с войсками Кутузова, что столкнулись под Малоярославцем, не имея возможности прорваться к своим. Одно радовало – прогнали наши французов. Отступали французы дальше…

Он снова и снова хватал с земли мерзлую кору и сухие колосья и заталкивал в рот, надеясь хоть так утолить грызущий нутро голод.

Он снова и снова мерз ночами в загонах для скота, куда их сгоняли на ночлег, снова прижимался всем телом к товарищам и молился, чтобы до утра товарищ выжил, как и он сам.

Он снова и снова думал о побеге, но сил хватало лишь на то, чтобы кое-как переставлять ноги и не падать.