Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

– Я… – он моргнул. – Я в порядке.

Девица была странная. Пока в полубреду лежал, звала его отчего-то «любимым». А может, то чудилось ему. Может, это она парнишке говорила, что захаживал часто к ним в дом. Узнавал, не надо ли помочь чем? Воду таскал, дрова колол. И глаза у него – взрослые, мудрые, хоть и мал еще. На Наталью Федотовну смотрит влюбленно, наверняка с ним и любезничала.

И все же ловил на себе Евсей порой такие жаркие девичьи взгляды, что не по себе становилось. А может, опять-таки, чудится? Может, по дому он истосковался, по Пелагеюшке любимой, да и вообще – что греха таить, по женской ласке, вот и мерещится всякое?

И сегодня решил Евсей, что окреп он уже достаточно, пора и домой возвращаться. Завтра на рассвете и двинется. О том и сказал старому Федоту Игоревичу, поклонился в пояс:

– Жаль, отблагодарить тебя нечем, – сказал старику, – ничего у меня нет. Но когда домой вернусь…

– Помолчи, – перебил его Федот Игоревич. – Не ради награды я это делал. Любой бы на моем месте не оставил бы тебя там умирать. Да и потом… Сын у меня. Николашка. Пропал при пожаре московском. Знаю, что в госпитале лежал, глаз лечил, а после – ничего о нем неизвестно. Я и в тот день его искал, когда французы мертвых побросали. А нашел тебя. А может, где-то там кто-то и моего Николашку найдет и тоже…

Старик вытер глаза.

– Он ведь и годков где-то твоих. Николашка, – добавил старик. – А ты, может, хоть бы до Рождества переждал еще?

– Не могу. Сердце не на месте. Дети у меня дома и жена, совсем одни.

– Что ж, легкого пути тебе. Кобылку возьми мою. Доедешь – вернешь.

А поутру случился казус.

Стоял уже одетый Евсей на пороге, как вдруг выбежала из спальни Наталья Федотовна в сорочке одной с распущенными волосами, на пол бухнулась, за ноги его обхватила и как завопит:

– Не пущу! Ты мой! Я тебя в зеркале видела, не отпущу никуда!

Евсей опешил. Только и мог, что стоять, глаза выпучив, и смотреть, как Федот оттягивает от него очумевшую дочку.

– Что ты видела, глупая? – увещевал старик дщерь. – Да мало ли солдат светлоусых? Что ж ты так перед человеком позоришься, бесстыжая?

– Пусти. Это судьба моя. Он не может уйти, он мне предназначен, да отпусти же!

– Вот дура девка! – заговорил наконец Евсей.

И подступил к Наталье Федотовне. Та освободилась от отцовской хватки, поправила растрепавшиеся волосы, вскинула подбородок и ясными очами сверкнула.

– В зеркале, говоришь, меня увидела? – спросил Евсей, она радостно закивала. – А по сторонам поглядеть не подумала? Возле тебя – достойнейший юноша, глаз с тебя не сводит, отцу твоему по хозяйству помогает, а ты – по незнакомцу с ума сходишь? Да ты хоть что-то обо мне знаешь?

– Для любви – не обязательно знать, – сказала Наталья Федотовна, хотя и не так уверенно, как прежде.

– А ты случайно в зеркале не увидела рядом со мной двоих детей да мать при них – жену мою?

Наталья Федотовна опустила голову.

– Вот и не верь зеркалам больше, – уже мягче сказал Евсей. – Судьба твоя мимо тебя не пройдет. Ты, главное, сердце свое слушай, а не глупости всякие.

Наталья Федотовна всхлипнула.

– Ты прости ее, – уже за порогом сказал Федот Игоревич. – Сам не знаю, что на нее нашло. Нет, она и до этого что-то там плела про зеркала и суженого, но я внимания не обращал. Рад был, что с тобой возится и грязной работы не боится. Я же не думал, что она всерьез…

– Пустое, – отмахнулся Евсей. – Через неделю она обо мне и не вспомнит. А я вас добром всю жизнь поминать буду. Прощай.

Близилось Рождество, а за ним и новый, тринадцатый год. Евсей спешил домой, задержался лишь на почтовой станции в Малоярославце. Спасибо Федоту Игоревичу, снабдил не только лошаденкой, но и горсткой монет. «Вернешь, как приедешь». А лошади отдыхать нужно…

Занял Евсей комнатку в дальнем углу коридора, заказал ужин. Вниз к веселящемуся народу спускаться не захотел, хотя и звали. Хотелось покоя. Хотелось сидеть, глядеть на свечу и представлять, что рядом Пелагея и Анна с Матвеем. Закроешь глаза – и слышишь их смех.

Поутру снова в путь двинулся. Хорошо было скакать по морозной опустевшей дороге.

В Москву прибыл двадцать третьего числа под вечер.

Остановился в харчевне на окраине. Решил выспаться, лошади дать отдых, а уже назавтра поскакать к дому родному.

Перед сном спустился к ужину, сел за единственный свободный столик. Но в одиночестве время коротал недолго. Не успел отужинать гречневой кашей и ногой куриной, как подсел к нему священник – средних лет, сурового виду, с глазами пронзительно синими.

Перекинулись словами, представились друг другу.

– Подполковник Евсей Стрельницкий, стало быть, – почесал бороду священник. – А не родственник ли ты Александру Николаевичу Стрельницкому или Пелагее Дмитриевне Стрельницкой?

– Первый – мой батюшка, а вторая – моя супруга. Вам что-нибудь известно о них? Живы ли они?

– То-то гляжу, лицо твое знакомо. На батюшку похож своего, только он покрупнее будет. Жив и он, и матушка твоя. И Пелагея Дмитриевна жива. Только ты на нее не серчай, ежели чего.

– О чем вы? Что с Пелагеей?

– С ней все хорошо, дела она творит богоугодные. Да только не всем они по нраву приходятся. Устроила она в вашем имении приют для тех, кто от войны пострадал да дома лишился. От многого ей пришлось отказаться ради этого. И твои батюшка с матушкой осерчали на нее, испугались, что растеряет она все имущество. Письмо гневное и неразумное ей послали. Я постарался их вразумить, не знаю, насколько прислушались. Ты им тоже прости грехи их.

Сорвался с места Евсей, даже курицу не доел. Бросил монеты трактирщику, велел седлать кобылу.

– Куда ты? В ночь? – вопросил вслед священник.

– Домой, – был ответ.

Всю ночь гнал Евсей лошадь. По сонным поселкам, по пустынным дорогам. Иногда казалось – не выдержит лошаденка, иногда у самого смыкались веки, впадал в дрему на полном скаку. Тогда останавливался он, обтирал лицо снегом, смачивал водой из фляги морду лошади.

И ехал дальше.

Домой прибыл еще затемно. Открыла ему Варвара и едва не упала в обморок. Потом долго сбивчиво и шепотом говорила ему в темноте кухни о том, как они жили все эти месяцы. А после Евсей, стараясь не шуметь, поднялся в спальню и присел на краю кровати. И так и просидел, глядя на спящую Пелагею, пока первые лучи солнца не коснулись ее лица.

Июль, 2018

Наталья Резанова

Медведь в золотом поле

И не говори, сударь-батюшка Ермолай Васильич. Нынче не то, что прежде. Раньше, что в мире делается, люди от странников по святым местам узнавали, да от нас, вожаков. До дальних краев наши доходили – в Бессарабии бывали, в мадьярских краях. Иные в царство польское хаживали, в кесарские земли. И деньгу домой приносили, и в почете были. А теперь по Волге не только баркасы да расшивы – пароходы побежали. От Москвы до Итиль-города чугунку тянут. Вот народишко и загордился – все, мол, повидали, все знаем. И наше ремесло в упадок пришло. Смеются над нами, отставной козы барабанщиками называют. Тут еще баре ученые воды подливают – дикость это, говорят, и варварство, медведей водить и плясать с ними. Оттого про нас в Европиях просвещенных и пишут, что у нас медведи по улицам ходят. Да что б они знали! Наш город Сергиевкой зовется еще с той поры, когда селом был. А село по церкви преподобного Сергия названо. А ведомо ли вам, что преподобный, еще когда молод был, пустынножительствовал, в глухом лесу обитал, посреди зверия дикого? И приходил к нему медведь незлобивый, и кормил его преподобный по доброте своей. Так прямо в житии и написано: «И от них же един зверь, рекомый аркуда, еще сказается медведь, иже повсегда приходил к преподобному. Се же видел преподобный, что не злобы ради приходит к нему зверь, но да возьмет от брашна малость нечто в пищу себе, и изложит ему укрух хлеба. Аще же не прилучитается преподобному обрести укруху, то нужда бысть преподобному и то пределити