Знахарь - Александр Павлович Сапегин

Скрипнув окровавленным снегом, из-за спин пленников вышел высокий широкоплечий муж в выбеленной шкуре волка на окольчуженных плечах и с маской-личиной, закрывающей лицо, из-за чего невозможно было определить возраст кметя, лишь через узкие прорези маски на княжьих слуг проливались ненависть и арктический холод льдисто-серых глаз. Ни слова не говоря, холодноглазый пошарил под воротом Гостимира, достав оттуда простой оловянный крестик на крепком кожаном шнурке. Сжатая в кулак десница резко оттянулась назад и шнурок плотно обхватил шею пленника, причём оловянное распятие до крови врезалось в кадык. Десятник захрипел, Воин в шкуре и личине, уткнув врага лицом в стылую землю, продолжал сдавливать шнурок. Через минуту десятник засучил ногами, пытаясь пропихнуть живительный воздух через сжатое горло, обильно смазанное кровью из рассечённой крестиком кожи. На какой-то миг мир для Гюри перестал существовать, сузившись до бьющегося в агонии друга, будто умирающий вепрь хрипящего из-за недостатка воздуха, и пляски огня, с оглушительным треском пожирающего присыпанную землёй кору на крыше отчего дома. Вырваться на помощь другу и побратиму тиуну не давали всё те же крепкие руки невидимых пленителей. Гостимир забился в падучей, но холодноглазый не отпускал, хладнокровно удушая десятника. Вскоре хрип перешёл на едва слышимый свист, а затем из уст воина вырвалось последнее робкое облачко пара и растаяло в холодном зимнем небе, подёрнутом дымом разгорающегося пожарища.

Бросив бездыханное тело в сугроб, пленители поволокли Гюрю в центр вески, куда гриди волхва и таёжные охотники сгоняли и сносили полон, состоящий из раненых кметей княжеской дружины и наёмных нурманнов.

Подойдя к северным наёмникам, волхв заговорил с ними на их наречии, которое Гюря неплохо понимал. Услыхав о вире, пленные нурманны расхохотались в лицо Ведагора, поливая того отборной бранью и грозя страшными карами.

— Когда я был молод и горяч, то не раз ходил по Студёному морю с ярлами в земли саксов и франков. Ворочал весло на драккаре. Не один раз смешивал кровь с великими воями, давая над огнём братскую роту14. Для чего я клялся? Разве для того, чтобы выродившиеся дети кровных братьев, презрев клятвы, польстившись серебром и шкурками, пришли в мой дом с огнём и мечом? Глядите, они тоже предали веру отцов и дедов, — длинный палец волхва указал на крестик на шее одного из нурманских наёмников, долгое время охранявшего важного вельможу в Царьграде и принявшего там таинство крещение. — Что ж, вы грозили мне карами и лютой смертью, но я не стану отвечать вам взаимностью. Один ярл был ко мне настолько добр, что научил, как превращать людей в орлов15. Вы утопили мой дом в крови и опоганили святое место, поэтому меньшего недостойны.

Поносившие волхва на чём свет стоит, четверо нурманнов резко поперхнулись языками, осознав для чего и для кого приготовлены козлы с кожаными ремнями наперекрёст.

— Нет, нет, мой отец заплатит виру! — сделавшись белее снега, закричал молодой, безусый нурман, мгновенно схлопотав в лицо тупым концом тяжёлой рогатины.

Перед казнью всем заморским северянам отрубили большие пальцы на руках, дабы в Вальхалле они не могли пить пиво и держать оружие.

Взятых в полон дружинников князя, в отличие от нурманнов, заперли в бане, обложив её хворостом.

— Огонь очищает, — изрёк Ведагор, бросая факел на политую дёгтем вязанку.

— Оставил меня напоследок? — каркнул Гюря в спину волхва.

— Твоя правда, — повернувшись, волхв присел на корточки перед пленником. — Напоследок. Не бойся, ты будешь жить и даже пальцев, носа или языка не лишишься, никто о твоё дерьмо мараться не станет, но ты сам проклянешь себя и сам пожелаешь сдохнуть, когда потеряешь самое дорогое и твой новый бог тебе не поможет. Никто не любит клятвопреступников и предателей. Боги тем более… Дайте ему коня и припас на два дня. Пусть расскажет воеводе и сыну князя, что путь в лес им и дружине отныне заказан. Пусть сами считают, во что им обошлось полюдье и желание хапнуть две шкуры с одного волка.

Домой Гюря вернулся в начале травня, когда холопы, взятые им летось16 в землях вятичей, распахали поля и посеяли жито, но радостной встречи не получилось. Никто не вышел встречать хозяина на порог дома. Жена не бросилась снимать сапоги с ног уставшего мужа. В имении царило запустение, а дом пропах ладаном и болезнью. Волочок бил в набат. В маленькой деревянной церквушке, поставленной самим Великим Князем, беспрестанно молились, прося бога отвернуть от городка лихоманку и моровое поветрие.

— Крепись, боярин, — ключник Остросмысл, перехватил Гюрю в сенях.

— Где Всемила, говори! — сгрёб ключника за ворот Гюря. — Что с Богданом⁈

— Отходят они. Хозяйка всё тебя ждала… Как Раду схоронили, она уж и не вставала.

— Как схоронили⁈ — обомлел Гюря, не желая принимать смерть любимого «колокольчика» и что у него больше нет дочери.

— Седмицу назад отпели, — по-мертвецки, бездушно ответил Остросмысл, сам недавно похоронивший сына, отдавшего богу душу.

До женской половины тиун не добежал, столкнувшись в переходе с греком Аристархом.

— А-а-а! — раненым волком завыл Гюря, осознав всю глубину слов волхва, сказанных им вместо напутствия.

— Крепись, сын мой, они отныне в лучшем мире, — безудержно коверкая русские слова, изрёк горбоносый худосочный грек, сосланный в варварскую глухомань за какой-то грех или прелюбодеяние. — Всё по воле Господа Бога…

— По воле, говоришь⁈ — грек отшатнулся от безумного взгляда грязного чернобородого варвара, но рука с длинным ножом оказалась быстрее. Булатное лезвие пробило одежды и живот, впившись в тёплое нутро и печень.

— По воле, говоришь⁈ — опрокидывая лампады с маслом, орал Гюря, глядя на быстро разгорающееся пламя.

— Вон, все вон! — приказал он прислуге и холопам, собравшимся во дворе, выскочив на крыльцо дома, из-под венцов которого начал пробиваться густой белый дым.

Уже запираясь в женской горнице с покойными женой и сыном, убитый горем Гюря резко встрепенулся. Ему ведь не поблазнилось, когда он гнал слуг вон — в створе распахнутых настежь ворот стоял Ведагор, опирающийся на посох, кованным навершием которого когда-то был сломан нос хозяина поместья.

— Огонь очищает, — казалось,