Фонарь Джека. 31 история для темных вечеров - Александра Рау

никому не говорил, словно о воображаемом друге, о котором ты молчишь, потому что уже слишком взрослый для воображаемых друзей. Не обо всех чудесах стоит рассказывать, о его – нежном, воздушном и пестрокрылом – даже думать стоило не слишком громко. Дома не поймут.

Его семья никогда не была обычной в распространенном понимании этого слова. Даже если не брать во внимание рассказы отца о том, что в них течет кровь настоящих даков[3], а предки их входили в Орден дракона[4]. Этому если и верить, то наполовину, ведь, если судить по темным глазам и кудрям, что у него, что у отца, в их роду текла и цыганская кровь, о которой принято было молчать, а вольный народ – презирать. А вот Сильвиана, с которой у них были разные матери, точно была дакийкой. Крепкая и поджарая, светлокожая, светлоглазая, с осенней медью в волнистых волосах. А еще она была волком. Может, все настоящие даки рождались с двумя ипостасями, может, ее мать нарушила какой-то из многочисленных запретов и Сильвиана потому родилась приколичем[5]. Важно было не это, а то, что его сестра умела оборачиваться волком. Настоящим, большим и буро-рыжим. Отец же руководил тайным обществом. Говорил, что они тот самый Орден дракона, который не пропадал ни на день, пережил и короля Сигизмунда, и Влада Цепеша, просто скрываться стал лучше. Мальчик, назвавшийся Саном, не так много знал о том, чем занимается отец. Говорил: охотой на чудовищ. Так вышло, что отец, не обладая сильным магическим даром, был к чужой магии почти не восприимчив, потому многие стригои[6] не могли ничего ему сделать своим колдовством, а морои[7] и вовсе, как утверждал отец, таяли при одном его приближении. Только вот он сам пошел в мать, тихую, безвольную, тревожную и будто выцветшую. В хорошие дни отец говорил, что такой и должна быть порядочная жена и мать. В плохие – обвинял в том, что она «дала слабое потомство». Он, будучи тем самым потомством, понимал, что отец хотел совершенно другого сына, даже имя ему дал звучное, громкое, в честь полководца из давнего-давнего прошлого. Для него это имя было слишком тяжелым, потому он почти никогда его не произносил.

Его семья была другой по отношению к остальным людям, а он – другим по отношению к своей семье. Он видел потустороннее и пугался, отчего сверстники считали его странным, больным на голову, но это его не волновало. Хуже было то, что потустороннее влияло на него слишком легко.

Сильвиана говорила: многие люди не видят и не чувствуют, потому что у них от рождения высокая сопротивляемость магии, будто толстая кожа. А у других, у магов то есть, сопротивляемость низкая, но они компенсируют ее за счет собственной магической силы, будто броню надевают. А у него ни толстой кожи, ни брони. Сильвиана называла его хрупким и берегла, отец – слабым и презирал, мать вообще почти никого никак не называла, мало говорила, смотрела в пол. Но именно она стала причиной того, что привело его к концу. Хотя нет. Справедливее было бы сказать, что причиной тому была волчья сила сестры, глухое презрение отца, целые дни в холодной квартире без электричества, талоны на хлеб, стрельба на площадях и чудо. Да, на самом деле главной причиной было, конечно, его чудо.

Его чудо, о котором он привык молчать год за годом. Молчать и знать, что оно всегда рядом. Частица теплой осени будто навсегда осталась в нем и была в обрывках долетавших будто из ниоткуда песен, в сладком запахе пряностей, которого точно не могло быть на кухне, в хлопанье крыльев взлетавших птиц. Он носил в себе те последние дни октября и память о явленном ему чуде. Так что в определенном плане Щегол был с ним всегда и всё же недостаточно часто.

– Прости, – говорил он, сидя на подоконнике. Мутноватые стекла, рассохшаяся деревянная рама, выцветшие обои, за окнами – выцветающая страна, перед окном – настоящий принц-фэйри, четыре крыла полупрозрачные угадываются лишь золотым ореолом, только те, что на голове остались, то поджимаются, то расправляются будто бы неосознанно. – Я не очень хорошо чувствую и понимаю время. Но ты можешь звать меня, когда захочешь, я услышу.

Он кивнул и был благодарен, но не спросил: «А что, если хочется всегда?» Он желал, чтобы Щегол всегда был рядом, разгонял своим присутствием холодную стылость реальности. А Румыния была реальной настолько, что почти невыносимо, давяще хмурой, голодной и темной из-за постоянных отключений электричества. Страна, грезившая о величии, переживала тяжелые времена упадка, пока их правитель выставлял подарки, поднесенные ему лидерами других стран, на всеобщее обозрение, словно пируя на чужих костях. Тому, кто назвался Саном, словно в насмешку над собой же, ведь в нем не было ничего солнечного, хотелось, чтобы Щегол забрал его – если не на Ту, магическую, сторону, то хотя бы в Ирландию. Она представлялась не менее магической страной, чем та, что пряталась внутри холмов. Та, где ты танцуешь одну бесконечную ночь Самайна, пока не сотрешь ноги в кровь, а потом выходишь спустя сто лет, чтобы сделать один вдох и тут же умереть, рассыпавшись прахом. Возможно, это было бы даже лучше, чем бесконечно унылое существование.

– Мне запрещено тебя уводить, – говорил Щегол, шагая по разбитому, тонкому, точно канат, бордюру, заложив руки за спину, не клонясь в стороны, как птица, идущая по жердочке. Солнце, пробиваясь через облака, одним лучом касалось лишь его. Сан тоже хотел бы его коснуться.

– Разве ты не хозяин Самайна? Не страж границы между Той и Этой сторонами?

– Я? – Щегла это почему-то развеселило. Он прикрыл губы узкой ладонью, пряча за ней звенящий смех. – Я принц, это совсем другое. Самайн куда старше и сильнее меня. Но он меня слушает.

Щегла сложно было не слушать. Его голос с первого звука окружал мягким осенним теплом.

– Не уведешь, даже если я сам хочу? – Ему было уже пятнадцать, прошло пять лет с момента их первой встречи, он уже вполне мог решать, что делать со своей жизнью.

– Особенно если ты сам хочешь. Не вернешься ведь.

– Конечно, кто бы захотел сюда возвращаться! – Голос против воли прозвучал обиженно.

– Послушай, – Щегол замер, все еще стоя на узком бордюре, глядя сверху вниз своими темными осенне-грустными глазами, – Та сторона не так хороша, как может