Ведун - Александр Владимирович Мазин

Удивил. Бурый думал: наоборот. А теперь ясно стало: прав Дедко.

— А зачем им тогда князю служить? — спросил он. — За прокорм?

— За Покон, — сказал Дедко. — На том мир стоит: есть люди, есть боги, а меж ними — князь. Испокон так было и так будет. Над людьми — князь, над князем — боги.

— А жрецы? — спросил Бурый.

— Люди непонятливы. Надо им растолковать, что боги хотят. Жрецы богов кормят, потому знают, чего боги хотят. Но вот скажут ли правду? Как думаешь?

— Когда как, — ответил Бурый, вспомнив, что даже ему от Дедки правды добиться непросто: — Получается: жрецы, они вроде псарей в княжьей псарне?

— Поважней, — сказал Дедко. — Но сходство есть. Однако о богах сегодня не будем. Все одно не поймешь. С навьями проще. Умолкни и внимай, говорун.

— Все они навьи повадкой схожи, — начал Дедко, устраиваясь поудобнее. — Кто в поле живет, кто в речках, а кто по лесам кроется. И ликом схожи, и повадкой, хотя полевые, полуденницы да луговицы, мне боле иных любы. Сисясты, жопасты, игривы: что с бабами, что с мужами, но мужи им желанней. Они ж как то поле, где живут, а поле семенем сеять след.

— И что, родят кого? — не удержавшись, спросил Бурый.

— Родят? Да как же! Они ж навьи! — Дедко поглядел на отрока как на дурня. — В семени сила, — сказал он. — Навьи без силы чахнут. А заполучат — рады-радешеньки. Но эти, полевые, не губят. Вот лесные или речные — те русалки. Уцепятся и тянут, пока неосторожного не иссушат. Но и русалки все же лучше, чем кикиморы.

— Чем лучше?

— Так красивые. Тем и манят. Ну да что болтать попусту. Солнце на самую вершину неба взобралась. Луговицы да полуденницы такое любят. Самое их время. Чую: непременно парочку ныне отыщем.

Поднялся и пошел. Да так, что не знал бы Бурый, где искать Дедкину спину, не разглядел бы.

Сам он тоже старался: ступал мягко, думать не думал, дышал миром вокруг, впустил его в себя, укрылся в нем. Может не так ловко, как Дедко. Ну как умел.

Дедко остановился. Знаком велел: присядь. И сам уселся, скрестив ноги, проговорил негромко:

— Пришли.

— Куда? — шепотом спросил Бурый.

— Туда глянь.

Бурый глянул. И не сразу, но сумел разглядеть в колышущейся траве и дрожащем воздухе два почти прозрачных силуэта.

И стоило ему их увидеть, как они налились плотью, превратившись в двух зелеватокожих статных дев с волосами цвета молодой травы.

Луговицы.

Они танцевали. Кружились, изгибаясь, то приникая друг к другу, то отстраняясь. Падали в траву, вскакивали-взлетали легко, как скачущие олешки…

Бурый засмотрелся и пока Дедко не пихнул, так и глазел, завороженный.

— Что, хороши? — спросил ведун.

— Дивно хороши! — и, озаботившись: — Не услышат нас.

— Они сейчас как глухари на току. Пока солнце на макушке мира, пляшут самозабвенно. А чего им бояться? Увидит кто — значит попался. Вон даже ты засмотрелся, дурачина.

— Попался? — Бурый сообразил, что в этом слове ничего хорошего для подсмотревшего пляску луговиц нет. — А что потом?

— Подманят и залюбят. Может досуха, а может и нет. Как повезет.

— И что, никакого от них спасу? — спросил Бурый, глядя на кувыркающихся в траве полудениц и размышляя: не попросить ли у Дедки разрешения — туда, к ним. И страшновато и хотелось ну очень.

— Отчего ж нет спасу? — Дедко поскреб бороду, выдернул волосок… И выбросил. Седой оказался, негодный. — А мы с тобой зачем? Волохи тоже. Луговые, они все — волоховы, даже те, кто симаргловы. Да многие могут пособить, кто силу имеет.

— То есть мне их волшба не опасна? — немедленно уточнил Бурый.

Опять удостоился взгляда: ты не дурак, нет?

— Ты берегиню мужеска Мертвого Дома отымел. Эти тебе — что белки соболю. — И внезапно: — А поймай мне одну!

— Как поймать? — озадачился Бурый.

— Как, как… Каком! — рассердился Дедко. — Руками!

Бурый поглядел на полудениц. Те перестали играть. Присели на корточки. Груди на коленках лежат, волосы распущенные лона прикрыли, с травой смешались. Бурый заметил: трава, на которой навьи играли, ничуть не примята.

Дедко выдернул из бороды еще один волосок, русый, пошептал на него, облизнул, подтянул голову Бурого, ухватив за ухо, и спрятал обслюнявленный волос у него в шевелюре.

— Теперь не учуют тебя, — сообщил он. — Давай, лови и тащи сюда.

— А ты мне что? — нахально поинтересовался Бурый.

— А я тебя за то научу как силу от ведающих и кромешных прятать.

— Так все равно научишь, — проворчал Бурый.

Но пал на живот и пополз к навьям. Самому хотелось их потискать. А может и еще чего.

Трава лезла в лицо. По щеке, щекоча, пробежал муравей. На влажный лоб уселся слепень. Бурый его придавил тихонько.

Остановился, когда подполз шагов на семь. Луговицы его не замечали. Чирикали по-своему. Как птички. Разглядеть их не получалось. Ту, что подальше, закрывала ближняя. А ее саму — распущенные волной зеленые волосы.

Бурый метнулся зверем, не вставая. Схватил.

Он ждал: испугается, станет вырываться, но нет. Луговая навья не испугалась. Напротив, прильнула, обнимая, будто обволакивая. Глаза желтые, солнечные, сама мягкая, манкая. А личико… Личико будто потекло, задрожало, словно отражение в воде… И неожиданный рывок — едва не выпросталась. Не ждал Бурый рывка. Не ждал, но не отпустил. Сдавил, навалился, пригнув, приник к округлившемуся рту, вдохнул жадно… И навья обмякла, даже как-то уменьшилась, будто усохла.

— Пощади…

Если бы не этот жалобный стон-всхлип, Бурый не удержался бы.

— Отпусти, не забирай…

Глаза круглые, как у совы.

— Не заберу.

Глянул: что вторая? Но той уже не было.

Правду сказал Бурый. Не себе навью полевал, Дедке.

Подхватил на руки (легонькая), понес.

— Вот, — сказал, ставя на ножки. — Сгодится тебе такая?

Навья увидела ведуна, дернулась сильней прежнего (но Бурый держал крепко), вскрикнула тоненько, запричитала:

— Нет, нет, нет… не отдавай… не губи… сам… сам… не отдавай… ты… твоя… не губи!

— Сгодится! — Дедко сцапал луговицу, выдрал из рук Бурого, буркнул: — Тебе не надо. Не время. Иди себе.

Вечером, когда заночевали