Повести и рассказы - Джо Хилл

Чарн застигает проныру

Мистер Эдвин Чарн явился около одиннадцати и принес с собой стеклянный сосуд, завернутый в белую ткань. Потопал ногами, с ботинок отвалились большие комья снега. Где-то наверху скрипнула половая доска, Чарн застыл у подножия лестницы, всеми клетками своего тела ощущая дом. Расхожее выражение «знать как свои пять пальцев» в данном случае не подходило. Чарн знал Рамфорд гораздо лучше собственных пальцев. Всего несколько секунд ему понадобилось, чтобы, вслушавшись в шорохи, точно определить, кто где находится.

Громовой храп — это жена. Чарн, даже не видя ее, прекрасно знал, как она спит: голова запрокинута, рот открыт, рука сжимает край простыни. Пружины в комнате справа на втором этаже стонут так, что сразу понятно — там Стоктон. Фармацевт весит фунтов на шестьдесят больше, чем полезно для здоровья. Его сын, мальчишка Питер, стонет и пускает газы во сне.

Чарн поднял голову, чтобы получше расслышать мягкие, легкие шаги по лестнице, ведущей на третий этаж. Это не мог быть Фоллоуз, солдат, которого буквально собрали по кускам после какой-то там войны. Мускулистый и быстрый, двигался он, однако, очень тяжело. Оставался только Кристиан, юноша, напоминающий счастливого принца из детских сказок.

Чарн снял ботинки и крадучись начал подниматься по лестнице, не выпуская из рук своей ноши.

Кристиан в старомодной полосатой пижаме — такую могли бы надеть дети Дарлингов[154] на Рождество 1904 года — торчал в дальнем конце чердака, длинного и пустого, с треугольными мансардными окнами. Под одним из стропил стояла старая швейная машинка с железной педалью. Замшелый ковер был таким ветхим и потертым, что почти сливался с полом. Дверца — которая и в самом деле напоминала дверцу шкафа — виднелась в дальнем конце чердака. Чарн молча наблюдал, как парень берется за медную ручку, поворачивает ее и с глубоким вздохом открывает.

— Там просто чулан, — произнес Чарн.

Мальчишка подскочил и врезался макушкой в оштукатуренный потолок — хороший урок проныре. Упал на колени, обернулся, сжимая голову ладонями. Лицо пылало от стыда, будто его застукали за просмотром порно.

Чарн улыбнулся, показывая, что не сердится. Здесь, у лестничной площадки, потолок был на максимальной высоте, однако Чарну все равно пришлось пригнуться, чтобы подойти к Кристиану. Сосуд он держал перед собой на вытянутых руках, как официант, несущий в номер ужин на подносе.

— Я ни разу не видел за дверью ничего, кроме чулана, вплоть до половины третьего ночи двадцать третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Тогда на верхнем этаже послышался стук копыт по половицам, словно там металась коза. Не успел я в холл выглянуть, как в меня кто-то врезался. Я решил было, что это детеныш — не человеческий, разумеется, козленок. Он ударил меня рогами в живот, опрокинул и выскочил из дома. Эдна — моя жена — даже побоялась выйти из спальни. Когда я наконец перевел дух и, согнувшись в три погибели, сполз вниз по лестнице, парадная дверь была открыта в роскошную летнюю ночь. Высокая трава ходила волнами под тяжелой золотой луной. Я подумал, в дом каким-то образом забежал олень, пометался здесь в страхе и выскочил обратно. Однако я вряд ли мог оставить входную дверь незапертой на ночь, не тот я человек. Да и как олень смог добраться аж до третьего этажа? Пришлось подниматься на чердак. На полпути мне в глаза бросилось что-то яркое. Золотая монета — вот что это было, с выбитой на ней рогатой головой. Валялась на ступеньке. До сих пор храню. Доверху я дополз ошарашенный, недоумевающий, прямо скажем, немного напуганный. Дверца была закрыта, но что-то подтолкнуло меня повернуть ручку. А там!.. Руины! Свист нездешнего ветра! Сумерки — скорее всего, закатные. После этого я открывал дверь ежедневно. Даже вел календарь. Та сторона показывалась лишь во время равноденствий и солнцестояний. В другие дни там по-прежнему был чулан. Первого фавна я уложил весной восемьдесят четвертого, притащил домой и с удовольствием убедился, что он куда вкуснее барашка. В восемьдесят девятом устроил первую охоту для гостей. Сам-то я к тому времени кого только не настрелял — от фавнов до орков, от вурлов до визлов, — и мне хотелось поделиться возможностью поохотиться на чудеса, пострелять по существам из сказок. Оказывается, если съесть сердце вурла, на какое-то время начинаешь понимать язык белок. Не то чтобы им было о чем поговорить, все интересы — орехов погрызть да перепихнуться. Или, к примеру, после тридцати я облысел, а только начал закусывать фавнами — снова оброс. И, хотя это секрет от миссис Чарн, на выезде я теперь как жеребец. Два раза в месяц мотаюсь в Портленд, к тамошним жрицам любви, так многие от меня враскоряку уходят. Перетертый орочий член. По сравнению с ним виагра — всего лишь аспирин. — Чарн подмигнул. — Идите спать, юноша. Завтра вы увидите, как ваши напарники добудут мечту во плоти!

Кристиан послушно кивнул и затворил дверь. Босиком, повесив голову, он двинулся к лестнице. Проходя мимо Чарна, кинул взгляд на стеклянный колпак, накрытый льняной тканью, той же, что в прошлый раз скрывала птичью клетку.

— Мистер Чарн, а что это?

Чарн шагнул в полосу лунного света, поставил свою ношу на швейную машинку. Стянул покрывало и перебросил его через руку.

— Здесь, на чердаке, слишком пусто, не так ли? Решил его как-то оживить.

Кристиан наклонился и заглянул под стекло. Два вурла застыли в драматических позах. Один — на красиво изогнутой ветке дерева, сжимая в руках меч величиной с человеческий мизинец и скаля зубы. Другая, в зеленой шляпке, спряталась под веткой, злобно прищурив глаза, словно готовясь напасть.

— Старина Хатч! — вздохнул Чарн. — Старушка Мехитабель!

Часть вторая. С той стороны двери

Стоктон мечтает о подходящей компании

Утром Питер встал в кислом настроении. Оказалось, он потерял охотничий нож «Мтек» с пистолетной ручкой, и потому стонал, проклиная все на свете, мотался по комнате, перетряхивая и роняя вещи и скуля, что нож просто обязан быть где-то здесь, пока Стоктон не приказал ему уняться, пригрозив оставить дома, как старую бабку.

После кофе и блинов охотники собрались на чердаке, одетые в камуфляж осенних тонов — бежевый с болотно-зеленым. Все при оружии, кроме Кристиана, вооруженного лишь блокнотом для набросков. Он оклемался после вчерашнего приступа тошноты, глаза сияли ожиданием, взгляд перескакивал с одного на другого, точно наступило утро Рождества и кругом царил дух любви и товарищества. Стоктон размышлял,