Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz

Базз загоняет лопату в землю и вытирает испарину со лба:

– Готово.

Из могилы его голос звучит приглушенно. Я вытягиваю шею и заглядываю в вырытую им яму. Мальчишка в гробу притих. То ли обделался, то ли вот-вот обделается.

Оказавшись на его месте, я и сам скребся, кричал и бил кулаками. Но стоило мне услышать голоса, тело тут же сковало ужасом. Именно в тот момент я осознал, что это не сон. По сей день этот стук могу услышать, гуляя по кладбищу один, а иногда – в темноте, пока все спят. С заходом солнца треклятое воображение будто наступает мне на пятки.

Не нежизнь, а ужастик.

– Веселитесь, и без меня? – тренькает гитарой подошедший Ромео. Его волосы зачесаны назад, как в «Бриолине»[4], а кожаная куртка закатана до локтей.

Готов поспорить (спорить мы любим, если вы еще не поняли), он сидел на крыше бензоколонки и разглядывал загорающиеся огни Гровроуза. Представлял, пока солнце скатывалось за горизонт, как в этих крохотных окошках готовятся ко сну девчонки, переодеваясь в шелковые пижамы…

Извращенец.

Ромео тянет меня за ноги вместе со штанами – и я вскрикиваю, хватаясь за ремень джинсов.

– Опять летаешь в облаках? – Грейнджер лыбится и соскальзывает со склепа в траву.

– Предатель, – бурчу ему я.

У этого мальчишки расстройство аутистического спектра, и смеется он почти… никогда. Не то чтобы не умеет. Скорее неуместно. «Аккумулирует энергию», – однажды сказал Базз. А Базз редко выдает умные вещи. Поэтому мы привыкли различать улыбки и шутливо называть их «Пятьдесят оттенков Грейнджера».

Редкая «гогочу», когда появляются морщинки у глаз. Кривая линия губ и сжатая челюсть, если в холодильнике один из нас снова случайно задел выставленные по цветам йогурты, или хуже – разрядилась приставка. И моя нелюбимая «придурки» – одним уголком рта – часто достается мне. Вот как сейчас.

Сохранив штаны на месте, я спрыгиваю вслед за Грейнджером и запрокидываю голову. Тучи, затянувшие небо, скрывают от нас звезды. Морось щекочет ресницы, а от земли исходит запах прелости и влажной травы.

Не было эпизода, чтобы мальчишка выбирался в ясный день или в сухую облачную погоду. Грейнджер считает: это запрограммированная последовательность, будто мы в симуляции, а все вокруг не более чем квест. Базз ссылается на сучий (простите его за ругательство) случай. Ромео видит в этом загадку Бога. Из Уиджи, если он об этом и задумывается, слова не вытащить. Я же… подмечаю символизм: мы уходим в темноту, умирая; мы просыпаемся в темноте на кладбище и рождаемся мы тоже из темноты. По крайней мере, в нежизни хочется верить в существование после.

Иначе зачем оно все?

Сходимся мы в одном. Это треклятое место – то ли чистилище, то ли промежуток, где мы все застряли. И будем держаться поодиночке – долго не протянем. Разве что ноги.

Когда Базз отрывает заколоченную крышку гроба – он у нас сильный, в этом его способность, – к нам незаметно подходит Уиджи и хлопает меня по спине. Я подпрыгиваю, с трудом удерживаясь на скользкой земле от падения в яму.

Да чтоб тебя!

Уиджи

В дождливый день нет ничего приятнее, чем испугать Кензи. Раньше он таким трусливым мальчишкой не был. То ли дело в его гиперчувствительности, из-за которой он заражается тараканами других, то ли в моем желании вызывать эмоции, поскольку на свои я, увы, бываю скуп.

Кензи до того тревожный, что проверяет, запер ли перед сном дверь (будто бы кто-то, кроме нас, может проникнуть в мотель), контролирует, закрыл ли микроволновку (иначе мы умрем от облучения, ха-ха), и по несколько раз заглядывает в душевую, дабы убедиться: кран закрыт, совершенно точно закрыт.

– Эй, – спрыгиваю я в яму и наклоняюсь над открытым гробом, – мы знаем, ты нас слышишь. Это не сон. Подъем!

Новенький нерешительно открывает сначала один глаз, потом второй.

– Я умер? – хрипит он.

Баззу, очевидно, не терпится поскорее отсюда убраться, поэтому он его и торопит:

– Умер, умер. Вылезай. Мне еще могилу закапывать.

Я протягиваю перепуганному птенчику руку:

– Не бойся.

На нем недорогой черный костюм, а вокруг разложены красные, не успевшие завять розы.

– Мы не кусаемся, – улыбается ему Ромео, демонстрируя клыки.

Птенчик предсказуемо орет как резаный, и я бросаю убийственный взгляд на Ромео. А он лишь брынькает несколько заунывных аккордов и напевает:

Однажды проснувшись в ночи,

Я брюки свои обмочил.

Грейнджер надевает наушники, кривясь и щурясь, и только после этого Ромео затыкается.

– Успокоился? – Я присаживаюсь на корточки рядом с птенчиком, а он невинно хлопает ресницами, словно и правда только вылупился. – Надо выбираться, пока яму не залило. Никто тебя тут не обидит. – Прочищаю горло, зыркая на мальчишек по очереди, и добавляю важное уточнение: – Сегодня.

– А з-завтра? – подает голос птенчик.

Я вздыхаю:

– А завтра будет завтра.

Он шмыгает носом и приподнимается. Бутоны и лепестки роз осыпаются с лацканов его пиджака на влажную землю, и Базз кромсает их лопатой. Его ухмылка зловеще сверкает в свете фонаря, подрагивающего от перебоев с электричеством. Птенчик громко сглатывает.

Придурки.

– Проверяют тебя на прочность, – успокаиваю его я, пока его пшеничные волосы дыбом не встали. – Весельчаки.

– Понятно, – отрешенно отвечает он.

– Базз подтолкнет тебя наверх, а Ромео вытащит.

– Угу.

Когда Ромео протягивает птенчику руку, тот опасливо косится на все еще скалящегося за спиной Базза, а он с легкостью поднимает новенького за корпус, точно перышко.

– Значит, вы – вампиры? – первым делом спрашивает птенчик.

Кензи тыкает его пальцем в грудь:

– Мы.

– Задай свой главный вопрос, – наклоняется к птенчику Ромео. Он изображает пальцами когти, подобно пластиковым монстрам с нижней полки детского отдела супермаркета, и клацает зубами: – Чем мы питаемся?

Базз закатывает глаза:

– И вот он опять заговорил цитатами из «Сумерек»…

Черное небо озаряется вспышкой молнии, и мы все на мгновение застываем, как перепуганные выстрелом птицы.

– Раз, два, три, четыре, пять… – считает Грейнджер, не отрываясь от игры в приставку. – Шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…

Кладбище сотрясается от раската грома, и даже я вздрагиваю.

Грейнджер поправляет очки и сообщает:

– Молния примерно в двух целых и тридцати пяти сотых мили[5] от нас, но это неточно, потому что для моих расчетов недостаточно данных.

– Ч-что? – сжимается птенчик.

– Когда ударяет молния, она издает громыхание. – Он активнее жмет на кнопки приставки. – На самом деле шум возникает примерно в то же время, что и молния, но мы слышим его через несколько секунд, потому что звук движется медленнее света.

Птенчик задирает голову, и по его щеке скатывается первая капля дождя. Он моргает:

– Вот оно как? Гром, значит…

Грейнджер снимает наушники, переключая внимание с Nintendo на нас, и смотрит на птенчика, как если бы тот был самой скучной книгой во всей Центральной библиотеке Гровроуза. Или хуже – мелкой брошюрой с засаленными страничками, выброшенной в мусорный бак у туристической фирмы.

– Это звуковое явление в атмосфере с электрическими разрядами – молниями.

Птенчик приоткрывает рот и тут же закрывает, дрожа от холода. Лицо серое, словно пасмурный день, а губы отливают синевой.

– Думаю, он понял. – Ромео пытается приобнять Грейнджера, но тот ловко уклоняется. – Ах да, прости, недотрога. Привычка.

Ромео – самый тактильный человек из всех, кого я когда-либо знал. Если бы объятия могли убивать, он стал бы невероятно успешным киллером.

– Знакомься, это наш малыш Кензи, – я толкаю того локтем, чтобы развеять напряжение, и он отбрыкивается, пиная меня в бок коленкой.

– Не малыш я! – верещит Кензи, точно несносный ребенок, и я над ним по-доброму смеюсь.

– Ладно-ладно, – уворачиваюсь я от ударов его длинных конечностей. – Сэр Маккензи Берд.

– Уже лучше.

Он приподнимает воображаемую шляпу и низко кланяется.

Я продолжаю знакомство:

– Мама у него кореянка. Папа – ирландец. Лицо айдола, но голос как у бывшей Базза, то есть… кхм. – Я смахиваю фальшивую слезу со своей щеки. – Его нет.

Базз, сидя на закрытом гробу, растягивает губы в улыбку пальцами:

– Ха-ха-ха.

– Подтверждаю, – трагично брынькает на гитаре Ромео. – Когда сэр Маккензи поет в душе, в округе подыхают птицы.

Кензи важно упирает руки в бока:

– А я думал, что они дохнут после того, как ты весь день не вылезаешь из сортира. Краденые суши вкуснее?

Ромео замахивается на него кулаком:

– Цыц, узай! Я приобщался к предкам Уиджи!

Кензи отпрыгивает и показывает ему