Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz

Я ухмыляюсь, вспоминая мою пропажу из холодильника:

– Ну-ну.

«У-зай», – повторяю я про себя, наверняка с ужасным акцентом. Недавно мы услышали это слово в японском фильме, и мальчишки стали его повторять, словно их заклинило. Но никто из нас точного значения не знал. Кажется, это что-то про боль в заднице или раздражение. Не свали мой папаша в детстве, у меня, возможно, и был бы шанс выучить язык. А так… о родине отца мне известно обрывками – через призму интернета. А там перспектива искажена, как в неумелом рисунке начинающего художника.

– А это Ромео, – киваю я в его сторону. – Местный сердцеед. Держи свои вещи подальше – особенно еду – или подписывай, хотя это не особо помогает. Захочешь отомстить – подсунь ему под койку розы. Не умрет, зато обчихается знатно. У него аллергия на цветы.

– Не на цветы, а на пыльцу, – гундит себе под нос Грейнджер. – Поллиноз.

– То-о-чно, – иронизирую я, упираясь о высокое надгробие локтем. – Это наша ходячая энциклопедия по имени Грейнджер. У мальчишки расстройство аутистического спектра, поэтому советую погуглить, что это, прежде чем обижаться, когда он в очередной раз тебя интеллектуально унизит или проигнорирует.

Из ямы доносится храп, и я потираю затылок:

– А там Базз. Он безобиден, если не злить.

Птенчик пятится от ямы, и Ромео издает протяжное «О-о-о», а затем снова поет под гитару:

Однажды проснувшись в ночи,

Я брюки свои обмочил.

– Завали, – ворчит из ямы Базз, и все, кроме птенчика, смеются.

Птенчик переминается с ноги на ногу и тихо, почти неслышно, спрашивает:

– Я… умер?

Все резко затыкаются. И даже рука Ромео замирает над струнами, а потом и вовсе безвольно опускается.

– Да, – честно подтверждаю я, поскольку врать о таком, как показала практика, не имеет смысла. – И сейчас ты чувствуешь голод, с которым мы разберемся позднее. А для начала проведем тебе экскурсию.

Посиневшие губы птенчика поджимаются, и Кензи приобнимает его за плечи – не навязчиво, а слегка касаясь, и широко ему улыбается:

– Все образуется.

Мы покидаем кладбище через кованые ворота, и я рассказываю птенчику всякое: про наш мотель со «Стеной посланий», где красуется множество записей и артефактов от ушедших мальчишек; про крышу с неоновой вывеской, под которой мы часто зависаем с гитарой, разглядывая через рощу огни города; про заброшенную заправку без капли бензина и про будущее, которое ждет впереди.

Я оборачиваюсь на металлическую ограду, будто могу разглядеть больше, чем кажется на первый взгляд. Базз остается в яме. Он ненавидит новеньких из-за их частых истерик после пробуждения. В отделении хосписа, где Базз провел последние месяцы жизни, было много слез. Не только детских. Родительских тоже. Когда он выбирался на крышу, чтобы скрыться от медсестер, видел, как матери и отцы рыдали на парковке больницы, громко завывая или тихо всхлипывая – всегда по-разному.

Так он мне рассказывал, но я думаю, поднимался он совсем не поэтому… Неспроста этот громила боится высоты. Базз всегда говорит: «Меня убила лейкемия». Но почему-то никогда: «Я умер от лейкемии».

Мы идем вдоль рощи к мотелю, и гром гремит уже ближе. Когда птенчик видит наше сокровище, то застывает с открытым ртом:

– Откуда здесь розы?

– Сами не знаем. – Кензи кивает на рощу: – Она была тут до нас всех. Возможно, с нее нежизнь началась, ведь ей обычно все и заканчивается.

Я кашляю в кулак, давая Кензи понять, что не стоит вываливать все разом.

– Или за ней новое начало, – нагоняет нас Ромео, закинув гитару за спину. – Загадка, которую вряд ли кто-то из нас разгадает.

– Любую загадку можно разгадать, – парирует Грейнджер, идущий чуть поодаль от остальных. – Но научные эксперименты пока не дали должного результата.

– Научные? – оживляется птенчик.

Я вклиниваюсь:

– Не нуди, Грейнджер, дай мальчишке освоиться.

– А мне интересно, правда. Я давно увлекаюсь астрономией. Даже писал доклад о законе движения планет в Солнечной системе.

– Законе Кеплера, – протирает запотевшие очки Грейнджер. – Он первооткрыватель.

Ромео легонько бьет птенчика в плечо:

– Тогда будем тебя звать так.

– Кеплером? – впервые улыбается он.

– У нас тут не принято обращаться по старым именам, – поясняю я. – Мы выдумываем прозвища. Не сразу. Имя нужно заслужить. Даже если дурацкое, оно всегда с уважением. Никто не должен обижать никого. Это, правда, не правило, а, скорее, рекомендация, поэтому у нас тут постоянно новые сезоны мыльной оперы. Тебе повезло, что имя придумали быстро.

Кеплер косится на Кензи:

– А сэр Маккензи Берд?

Кензи деловито улыбается, прижимая к груди свой потертый блокнот с кучей наклеек, закладок и путаных мыслей внутри:

– А я тут рассказчик.

– Писатель недоделанный. – Я хватаю его за шею и взъерошиваю волосы, а он, естественно, верещит. – Вот ты кто.

– Как мы его только ни звали, но этот мальчишка… – хмыкает Ромео, – в упор не хотел откликаться ни на что, кроме своего настоящего имени.

Порыв ветра подхватывает облетевшие лепестки роз – и те кружат над нами, словно в танце. Кензи вырывается из моего захвата и злобно – на самом деле по-ребячески мило – зыркает на меня:

– Мне важно запомниться Маккензи Бердом. Не хочу скрываться за псевдонимом.

Я закатываю глаза, но молчу. На одном из надгробий сидит моя паучиха Люси. Она перебирает крохотными лапками, наблюдая за пролетающими мимо неоновыми сверчками. Я подхватываю ее, кладу в спичечный коробок и убираю в карман штанов.

У каждого мальчишки есть одна такая вещь, которую он приносит из прошлой жизни, и она всегда пурпурная. Люси – одна из них. Так за поворотом на обочине дороги покрывается ржавчиной фиолетовый – от кузова до шин – пикап. Его достал Ромео, и этим изрядно разозлил Кензи. В личное без надобности я не лезу. Их дела, пусть и разбираются.

Кеплер останавливается и указывает вдаль:

– А там что?

– Билборд, – встаю я с ним рядом – он оказывается на голову ниже. – То ли проклятие наше, то ли надежда.

– Надежда, – подбадривает его Кензи.

– Для меня этим были звезды. – Кеплер отрывает мечтательный взгляд от билборда, смотрит в искрящееся от молний небо и хмурится, точно туча: – У вас же они… есть?

– Ага, – взбирается на перевернутый пикап Ромео, и Кензи сводит брови. – Здесь часто бывают звездопады. Ты столько ярких светил нигде не встретишь. Увидишь – умрешь.

Я вдавливаю камушек в прибитую первыми каплями дождя дорогу и прикусываю от волнения щеку. Кеплер оглядывается на кладбище, затем вновь поворачивается к роще и смотрит на линию горизонта, будто ищет за ней ответы.

– Значит, это правда… Я мертв.

Никто не произносит ни слова.

Ветер тревожит готовые встретить рассвет бутоны. Склоняет их к земле, и их движение напоминает мне бушующие волны океана во время шторма. Сорванные лепестки поднимаются в воздух и, когда природа усмиряет свое дыхание, планируют вниз. Раскатистый гром сотрясает землю. По моей спине бегут мурашки, а волосы на руках встают дыбом. Пахнет озоном и чем-то едва уловимым, как перемена погоды.

– Идемте, – подталкиваю я всех вперед.

Кензи тянет меня за рубашку и с сочувствием смотрит на Кеплера. Тот обнимает себя руками и дрожит, словно его окунули в ледяную воду.

Вот дерьмо.

Нас ослепляет вспышка молнии. Дождь обрушивается ливнем, скрывая ото всех рыдания птенчика. Но это не спасает меня от фантомной пульсации незаживающих ран в моей груди. Я сжимаю челюсть и отворачиваюсь, стараясь скрыть выражение лица. И пускай Кензи читает мои чувства подобно открытой книге. Пока мы оба делаем вид, что это не так, я спокоен.

Почти.

Ромео натягивает капюшон и застегивает чехол с гитарой. Грейнджер с импульсивным остервенением пытается протереть линзы очков, а я опускаю взгляд на свою рубашку. Вижу пальцы Кензи, все еще сжимающие ее край. Его мысли перетекают мне в голову, сколько бы я их ни отталкивал. «Подожди», – думает он, а наши слова и чувства делятся поровну.

Глава 2. Бетельгейзе

Грейнджер

Приходящий с ночью пурпурный туман – единственная для нас, мертвых мальчишек, возможность пополнить запасы провизии и главное – напиться крови. Без нее мы протянем недолго. Как и без еды. Иссохнуть никому не хочется. Взять того же Ромео. Он настолько помешан на своей внешности, что готов тащить на несколько фунтов белковых продуктов больше, чем громила Базз. А за последнее в холодильнике яйцо и прибить может. Впрочем, я за свои йогурты тоже. И за их перестановку тоже.

Порядок в доме – порядок в голове.

Сколько себя помню,