Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz

Ознакомительный фрагментбыла помешана на фигуре и внешности. Мне же ничего не оставалось, и я подстраивался, ведь некрасивого сына она принять не могла. Так оно на подкорке и отложилось: любовь нужно заслужить.

Спасибо отцу. Он относился ко мне как к пустому месту – собачке, подаренной своей жене, которой к сорока годам внезапно наскучила роскошная жизнь. И чем бы я ни пытался заслужить отцовское внимание – без толку. Зато стоило стать разочарованием – и даже холодный папаша меня замечал. Прикладывал, что называется, руку к воспитанию.

И свой жестокий нрав он обосновывал взращиванием во мне мужчины, а мама ласково называла его методы «требовательными». С детства отец вбивал в меня мысль: «До тех пор, пока ты живешь в моем доме, будешь подчиняться моим правилам». Поэтому каждый раз, приходя в гости к Кензи, я чувствовал дурноту. Его мама лучезарно улыбалась и говорила: «Будь как дома, милый». А это последнее, чего мне хотелось.

В животе урчит, и я переворачиваюсь на бок. Через стенку доносятся приглушенные всхлипы Кеплера. Бедолага. Таким тут бывает тяжелее всего. Хрупким. Ему бы поскорее смириться с реальностью – и сразу станет легче. Всем нам. Проблемных мальчишек никто не любит.

«Не расстраивай маму, а то ведь знаешь, что будет, – вырываются из воспоминаний отцовские слова перед тем, как я проваливаюсь в сон. – Непослушных щенков выбрасывают на помойку».

Глава 3. Дисквалифицированный человек

Базз

Twenty One Pilots – Stressed Out

Всю ночь не могу уснуть, ворочаюсь. Новобранец то и дело хнычет в конце коридора, а я еле сдерживаюсь, чтобы не настучать ему по башке. К утру – на радость всем – силы его иссякают, и сон, видимо, берет свое. Из-за прошлой вылазки весь мой режим опять насмарку, а период перестройки я ненавижу. Днем на нас, мертвых мальчишек, накатывает сонливость, и способности слабеют, поэтому мы так любим ночь.

Из-за горизонта выползает солнце, и розы лениво, точно с недоверием, раскрывают перед ним свои бутоны. Лепесток за лепестком. На красоту я редко обращаю внимание. В нежизни и до нее вернее всего подмечать плохое. Вот вы решите, будто я пессимист, и будете правы. Лучше быть заранее готовым, что на дороге насрал барсук, чем наступить в его говно с улыбкой, натянутой до ушей.

Верить в лучшее – это про мечтателей типа Кензи. Наивных птенчиков, витающих в облаках. Обычно они не замечают ни орла, следящего за ними свысока, ни охотника, целящегося из ружья с земли. Я же предпочитаю сразу настраиваться на самое ужасное, потому что, если оно не произошло, ты ощущаешь себя так, словно выиграл в лотерею. А надеяться и проиграть – вдвойне обидно.

Таким я был не всегда. Пока брат не уехал, в нашем доме царила идиллия, как из дурацкого каталога со счастливыми семьями, который мама получала каждый месяц по почте. Семья у меня обычная. Не идеальная, зато родители всегда поддержат и выслушают. Все поменялось с его уходом, а потом… покатилось под откос, собираясь в огромный снежный ком. И этот ком – так себе представляю – наше гнездышко и разрушил. Образно выражаясь, конечно.

Даже сравнения у меня не шибко радужные, заметили?

Но вернемся к череде дерьма, преследующего меня в жизни.

Потом я заболел. Долбаная лейкемия. Нежданно-негаданно подвела к плахе в самом расцвете лет. А начиналось все безобидно. Сперва появилась усталость. За ней пришли кровотечения из носа – и люди на улице стали внезапно на меня оборачиваться. К этому прибавились инфекции, которые я был вынужден глушить антибиотиками. А бегать уже не мог, поэтому спорт пришлось бросить.

Трансплантация костного мозга мне нужна была позарез. Брат, узнав о моем несущемся в задницу здоровье, тут же взял увольнительную. Мне повезло: мы оказались совместимы для донорства. Он героически появился на пороге моей палаты. Мелькнул вспышкой фотоаппарата и пропал. Оставил от себя пару снимков, теплые слова поддержки и зияющую пустоту в груди.

После возвращения брата в горячую точку я о нем слышал мало. Паршивое чувство, но в тот приезд во мне зародилась надежда: и на выздоровление, и на воссоединение семьи разом. Представлял, как мама будет снова заказывать те дурацкие каталоги и ругаться с соседом, когда его пес предпримет очередную попытку оставить от посылки клочья. Что папа будет бегать за порванными страницами по всей улице и потом радостно трясти ими перед мамой: «Посмотри, целехонько. Сейчас в гараж схожу и склею. Будет как новенький».

Я думал, раз брат победил смерть однажды, то сможет проделать это вновь. Надеялся до последнего. Знать бы еще, где оно, это «последнее», – возможно, мне легче и стало бы… А так я сам себя чувствовал разорванным каталогом.

Радость от появления возможного донора быстро охладила суровая реальность. Оказалось, чтобы что-то пересадить, нужно освободить – грубо говоря – место под это «что-то», то есть разрушить имеющиеся стволовые клетки. И понеслась изнуряющая химиотерапия…

Слышали про фильм «Парень из пузыря»? Вот это я. Стерильные условия, как в операционной, и до тошноты белые стены. Изоляция двадцать четыре часа в сутки: ни войти, ни выйти. Врачи снуют туда-сюда, постоянные анализы, таблетки и контроль, контроль, контроль. Полное ощущение, будто ты отдан на растерзание системе и себе больше не принадлежишь.

Не подумайте, я врачам благодарен. Они-то сделали все возможное, а вот мне…

Мне чего-то да не хватило.

Я останавливаюсь у ворот кладбища и вытираю с лица пот, пытаясь отдышаться. Икры ноют, легкие горят, а все скачущие, как мяч, мысли исчезают за пределами воображаемого поля, оставляя за собой только рев толпы на арене.

Дурацкое кладбище часто со мной играет. Подкидывает образы, которые уже не станут реальностью. Или это я сам смириться не могу? Не-не-не, проще обвинять нежизнь, чем себя. На этом и сойдемся.

В позиции квотербека я отыграл пару сезонов. Тренер говорил, я молодец, подаю надежды. В росте и силе мне уже тогда не было равных, хотя у некоторых с моим переходным возрастом смириться не получалось. В школьном коридоре моя пергидрольная макушка-еж сверкала издалека, раздражая особо консервативных преподавателей. После тренировки, когда мы с пацанами из команды проходили мимо церковного прихода, взрослые косо на нас смотрели и раздосадовано качали головой.

Слишком шумные.

Слишком молодые.

Слишком… живые.

Город у нас своеобразный. Законсервированный настолько, что напоминает сухпаек с давно истекшим сроком годности. Всем тут и найдется место, и не место вовсе. Такой интересный парадокс. Раньше мне казалось: вот оно, счастье, – найти своих среди чужих и плевать, как про вас подумают. С тех пор многое изменилось. Изменился и я.

Солнце бьет в глаза, поднимаясь все выше над горизонтом, и тень от билборда следует за ним по пятам. Сделав растяжку, я направляюсь вглубь кладбища, маневрируя между надгробиями. Дуб по имени Генри встречает меня шорохом листвы на ветру. Этому дереву лет столько же, сколько и Гровроузу. В детстве я любил представлять его корни, тянущиеся отсюда до каждого дома, будто удерживающие наш город от разрушения. А однажды…

Однажды все жители устроили забастовку, когда администрация захотела его срубить. Видите ли, для похорон бывшего мэра в самом центре кладбища. Уму непостижимо, до чего люди способны опуститься, чтобы показать свою значимость. Я привык размышлять так: если тебе этому миру, помимо денег, дать нечего – задумайся, ты сам хоть чего-то стоишь?

К счастью, побороть сопротивление горожан у администрации не вышло. И тогда, поджав хвосты, все семейство уехало отсюда с позором, а могила их деда стоит тут по сей день. Никому, кроме смотрителя, не нужная. А сейчас и его нет.

Помню самые яркие дни лета. В ту двухнедельную забастовку взрослые разбили неподалеку от кладбища лагерь: с палатками, костром, барбекю. Не протест, а хиппи-фестиваль какой-то. Жара удушающая, комары и мошки норовят залезть в штаны, а музыка из колонок затихает глубоко за полночь.

Мне шесть. Брат еще не уехал по контракту в армию. О лейкемии никто и помыслить не мог. И я – счастливый до одури – ношусь вдоль ограды с другими ребятами, словно нас привели не на социальный протест, а в парк аттракционов. Генри – в чем я глубоко убежден – наше внимание нравилось. То гирляндой его обвесим, аж с конца поля видать, то взберемся по толстому стволу и сядем на ветку, кидая во взрослых бумажные самолетики.

Мертвецы под землей