100 легенд Токийского кафе призраков - Джулиан Седжвик

– Прошу прощения.

Он нахмурился.

– А… – замялась я, оглядываясь в поисках путей отступления, – а вы не могли бы подсказать, какой сегодня день?

– Последний день месяца долгих ночей.

Конец сентября?! Ох, сколько же я пролежала в отключке? Зато стало понятно, почему у меня сводит живот.

Маккуро посмотрел на меня и сказал:

– Тебя переполняет гнев. Надо что-то с этим делать. Вредно держать все в себе.

– Да меня один идиот бросил в колодец, – хлюпнула носом я.

– В колодец?

Он посмотрел на меня, подмигнул, а потом случилось нечто невероятное: шубка Маккуро заискрилась и тот будто растворился в воздухе, как пар из бани, исчезающий в темноте ночи. Я не видела, как мой собеседник подошел ближе, но ощутила его присутствие рядом, а в следующее мгновение услышала его голос в своей голове:

– В колодец? Разберемся. Ты теперь одна из нас.

Я огляделась. На берегу никого не было.

– Из вас?

– Из моей стаи, – рыкнул голос, будто Маккуро стоял очень близко.

А через секунду он сам, с искрящимся голубыми всполохами мехом, материализовался рядом со мной.

* * *

Так я и познакомилась с Маккуро-нэкоматой. В итоге оказалось, что, если быть с демонами вежливой, они не так уж и плохи. Он представил меня своей стае, состоявшей из рыжего Хиноки, полосатой Искорки и тощенькой Ханы-тян. Я поселилась с ними в заброшенной хижине и привыкла и к дружбе с необычными котами вроде Маккуро, и к тому, как по его двум хвостам пробегали языки голубого пламени, когда нэкомата волновался или злился. А еще к тому, что он становился невидимым или, при должном старании, мог превращаться в человека.

Иногда я размышляла, почему выжила после падения в колодец, и вспоминала о неярком огоньке, кружившем надо мной, когда я пришла в себя.

Эх, ну и черт с ним! Я махнула лапой на заботы, а через несколько дней мы с моими новыми друзьями придумали план.

* * *

Представь, что ты старый дурак Огава. Иногда неплохо поставить себя на место другого, верно? Чем старше я становлюсь, тем больше в этом убеждаюсь. Представлять тоже становится легче. В последнее время мне кажется, что я могу проникнуть в мысли любого и посмотреть, что там интересного.

Так вот… Проходит несколько недель, наступает октябрь, и Огава, грозный победитель кошек, стоит на крыльце, выходящем на задний двор. На небе месяц прорезает облака, воздух все еще теплый, а поднявшийся в стране переполох из-за американцев начинает все больше смахивать не на угрозу, а на перспективное сотрудничество. Пахнет деньгами.

Киоко до сих пор дуется из-за дурацкой истории с кошкой. Если честно, Огаве немного жаль, но иногда его глаза застилает черная пелена гнева (подобное с ним творилось и когда он еще был маленьким и боялся рассердить отца), и тогда контролировать себя самурай не может. Огава качает головой: «Ничего не попишешь, это всего лишь кошка».

Вот только пока он лениво смотрит на сад, взгляд его старательно избегает колодца. Вместо этого Огава поднимает взор на парящую в небе луну. А за его спиной во мраке коридора вечерний ветер слегка колышет портреты призраков: белоснежной Юки-онны, отравленной Оивы, женщины-змеи, превращающейся из красавицы в рептилию. Что же до бедняжки-утопленницы Окику, так ее за кругленькую сумму оттер от отпечатков моих лап художник-реставратор. В конце коридора алым огоньком выделяется красная маска тэнгу, и кажется, ее длинный нос и жестокие глаза напряглись, что-то учуяв.

Лунный свет?

По коридору скользит лучик – и исчезает.

Огаву внезапно охватывает странное чувство, будто кто-то смотрит на него сзади, и он резко оборачивается. Никого нет, но по спине все равно пробегает дрожь. «Заработался, – думает Огава. – Простыл, наверное, или…»

Но тут до него долетает сначала едва уловимое, а потом все более и более громкое завывание кошки.

– Ммммммммя-а-а-а-а-а-а-а-ау-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!

Огава вздрагивает, и по его дряблой коже вновь бегут мурашки.

– Мммрррррррря-а-а-а-а-а-ау-у-у-у-у-у-у-у…

Откуда-то из темноты сада доносится еще один протяжный вой. Огава медленно спускается с деревянных мостков, и потусторонние завывания заползают в его волосатые уши, впиваясь в самый мозг. Это что, сон наяву? Огава трясет головой, но напрасно – звук не только оказывается настоящим, но и продолжает нарастать. А еще подтверждается пугающая догадка: вой исходит из колодца. Медленно, но уверенно Огава пересекает сад, приближается к источнику звука, собирается с духом, а потом, схватившись за стенку, резко наклоняется, вглядываясь в глубины.

* * *

Я, шлепавшая в это время по жидкой грязи на дне, увидела лишь силуэт хозяина. Набрав полные легкие воздуха, я заверещала так громко, как только могла, и звук взлетел вверх по шахте колодца. Затем я замолчала: остальное за меня сделает эхо.

Огава выругался, немного помедлил и зашаркал обратно к дому.

Следующая ночь выдалась мертвецки тихой, даже ветер не дул. Огава работал у себя в кабинете. Полагаю, хозяин никому не рассказывал о завываниях из колодца. Знаю, такой бы нашел рациональное объяснение, решил, что это слуховая галлюцинация, приключившаяся из-за забродивших бобов натто, которые он съел на ужин.

И вот опять: может, он почувствовал, что на него смотрят, потому развернулся и увидел, как качаются свитки с портретами в коридоре, словно мимо них быстро пробежало что-то очень большое. Тут Маккуро шепнул мне, и мы с Хиноки начали выть со дна колодца. Огава резко повернулся в сторону сада (об этом мой друг-нэкомата рассказал мне позже), осторожно поднялся с подушки, на которой сидел, и сделал шаг в направлении звука. Сёдзи мой хозяин захлопнул с громким стуком.

Мы с Хиноки не умолкали минут десять, а потом Маккуро, все еще невидимый, опрокинул чернильницу на столе Огавы.

Чернота растекалась по бумагам лужей крови, а мой хозяин наблюдал за этим круглыми, как блюдца (или голландские расписные тарелки!), глазами.

– Быть такого не может, – пробормотал он. – Я просто перетрудился.

* * *

На третью ночь концерт с энтузиазмом исполняли Хиноки, Хана-тян и, конечно же, я. Хор у нас получился такой великолепный (и ужасный!), что Огава внезапно выскочил из дому, выругался и кинул в колодец большой камень. К счастью, Маккуро вовремя нас предупредил и булыжник шлепнулся в вязкую грязь, а мы с рвением, достойным труппы плохих актеров, пытающихся заработать на пропитание, изобразили предсмертную агонию и с хохотом удрали через тайный лаз.

На четвертую ночь импровизировали мы квартетом: Хиноки басил, я и Хана-тян взяли на себя главную партию, а Искорка запрокидывала голову и издавала трели настолько потусторонние и устрашающие, что даже у меня шерсть вставала дыбом. Огава же во время нашего получасового выступления лежал на футоне[6],