Левиафан - Хелен-Роуз Эндрюс

предназначены для развлечения детворы, чьи серебряные монетки — если они у них найдутся — могут перекочевать в карман старьевщика. А теперь он зовет меня и настойчиво спрашивает, не желает ли господин взглянуть на товар. В первый момент, увидев его щербатый рот и изрезанные морщинами щеки, я решаю, что этот человек стар, но, подойдя ближе, понимаю — он как минимум лет на двадцать моложе меня. Я говорю, что нам не нужны ни горшки, ни сковородки; и уж тем более мы вряд ли возьмем его прогорклые сыры — последнее, само собой, я не произношу вслух. И все же я готов заплатить ему. За новости. И — как ни больно мне в этом сознаваться — за несколько минут, проведенных в его компании.

Он раздраженно хмурится и обдумывает мое предложение, не переставая жевать кусок вяленого мяса — словно корова, перекатывающая во рту свою жвачку. На обдумывание уходит немало времени, гораздо больше, чем я ожидал. Возможно, он просто тугодум, или же у старьевщика возник законный вопрос: почему человек из дворянского сословия, пусть и оказавшийся в стесненном положении, готов платить бродячему торговцу лишь за то, чтобы тот задержался в его владениях и потратил время на пустую болтовню. В конце концов старьевщик кивает.

Я же вдруг понимаю, что почти разучился разговаривать с незнакомыми людьми.

— Как там, в деревне? — запинаясь, спрашиваю я.

— Так себе, — получаю лаконичный ответ.

— А хорошие новости есть?

— Их гораздо меньше.

— Не происходило ли за последнее время чего-нибудь… необычного?

Следует еще одна долгая пауза, старьевщик, видимо, думает над ответом и одновременно внимательно изучает меня и наш дом, возвышающийся за моей спиной. Неожиданно осел издает высокий протяжный вопль, и любопытство в глазах его хозяина сменяется холодной подозрительностью.

— A-а, понимаю, о чем вы, сэр. Да, было кое-что необычное… К примеру, в Долговой понедельник едва не затоптали насмерть подателя милостыней. А птенцы на старой голубятне собора Святого Лаврентия съели голубку.

Это совсем не то, что я надеялся услышать. Старьевщик всматривается в мое лицо, пока я слушаю его рассказ. Он не привык, чтобы к нему прислушивались люди вроде меня. Скорее, этот человек ожидает, что хозяин поместья набросится на него с руганью и оскорблениями и погонит прочь со своей земли. То, что я этого не делаю, похоже, не радует его, а тревожит. Да и само место ему не нравится. Старьевщик просит, чтобы я дал ему обещанные два пенса. Получив деньги, он спешит поскорее убраться прочь.

— Передайте хозяйке, что в следующий раз привезу ей безделушку, о которой она просила, — оборачиваясь через плечо, кричит он уже на ходу.

Я готов броситься вдогонку, чтобы узнать, о какой безделушке просила его Мэри. Но старьевщик погоняет ослика, и дребезжащая повозка скрывается за поворотом.

Мэри избегает меня. Все больше и больше по мере того, как дни становятся длиннее и теплее. Либо она возится в саду, либо предпочитает оставаться в спальне. В тех случаях, когда встреча со мной оказывается неизбежной, Мэри принимается говорить без умолку, она болтает и болтает о разных пустяках: о посадках в саду, о полке в кладовке, которая рассохлась и треснула, о проржавевшей лопате. Этот поток прерывается лишь тогда, когда я ухожу в кабинет или наверх, в мансарду. Перестав говорить, она начинает грызть ногти, обгрызает их до мяса, а потом смазывает кровоточащие пальцы настоем розмарина.

Каждый день я понемногу читаю Эстер, стараясь брать разные книги. Я обращался к Драйдену[40] и Гревиллу[41], чаще прибегаю к Пипсу[42], не забывая, однако, и о незатейливом благочестии моей сестры с ее любовью к библейским историям, где действует Бог. Сегодня мы читаем Мильтона[43], но не о потерянном рае, а наоборот — об обретенном.

Мое чтение, кажется, не беспокоит существо, которое я зову не-Эстер. Имя странное, но поскольку то, что живет в облике сестры, отказывается называть себя, мне приходится пользоваться придуманным мной. За долгие годы я дал ему много разных имен, но существо не откликается ни на одно из них.

Не-Эстер… Моя подопечная, за которой я присматриваю уже шестой десяток лет, отчаянно цепляясь за надежду, что сестра все еще здесь, со мной, и что сама ее сущность, душа Эстер, выжила и сохранилась в том безумии, которое обрушилось на нас более полувека назад. Я знаю, надежда моя хрупка — глупая мечта глупого старика, — но это все, что у меня осталось.

Сегодня сидящее передо мной существо говорит о войне. Не о боли и страдании войны, но о ее масштабах.

— Царицын. Волгоград. Сталинград. Более миллиона душ. Беспрецедентная битва в истории человечества. Многие из них скатились до уровня животных. Они ели человеческую плоть. Потому что, когда надежда померкла, они все еще не хотели умирать. Они не желали погружаться в бездну из бездн. И кто осмелится винить их за это?

Сегодня она говорит о войне. Вчера — о совокуплении человека с животными. И так постоянно — смесь сердитых нравоучений и загадочных предсказаний. Не-Эстер — неутомимая пророчица. Мне неизвестно, есть ли хоть толика правды в ее речах, поэтому я стараюсь пропускать их мимо ушей. Но сегодня все же опускаю книгу и смотрю на нее поверх страницы.

— Дорогая, думаю, наше чтение пойдет быстрее, если ты перестанешь постоянно вставлять свои комментарии.

Едва ли не впервые ответная реплика звучит устало:

— Наше чтение пошло бы быстрее, если бы за него взялся искореженный артритом гиббон. Но, как ни жаль, мы не всегда можем позволить себе то, чего нам хочется.

— Да, действительно, — соглашаюсь я, предпочитая выслушивать саркастические высказывания, нежели устрашающие пророчества.

— На самом деле я не возражаю. Неплохое занятие, помогает провести время, его ведь всегда приходится как-то проводить, — продолжает она, а затем добавляет с лукавой усмешкой, наблюдая, как я ищу потерянную строчку: — Читай, Эстер нравится.

Слова производят желаемый эффект. Я откладываю книгу и пристально вглядываюсь в ее лицо — я все еще думаю о нем как о лице моей сестры, хотя это существо уже давно живет в теле Эстер. Проходит несколько мгновений, прежде чем мне удается сформулировать вопрос.

— Она все еще здесь? — медленно начинаю я. Существо делает едва уловимое движение — пожатие плечами? — но это может означать и кивок. — Моя сестра жива? — Я подаюсь вперед. Прошло больше месяца с тех пор, как не-Эстер пришла в себя после шестидесяти лет пребывания в состоянии, которое иначе как спячкой не назовешь. Но впервые с момента своего пробуждения