Полное собрание историй о привидениях - Монтегю Родс Джеймс

class="p1">В этом доме доктор Хайнс, уже будучи в зрелых летах, поселился вместе с сестрой в 1810 году. Он давно мечтал занять место архидьякона, однако его предшественник отказывался покидать службу, пока не достиг возраста 92 лет. Однажды утром на исходе года, примерно через неделю после того, как престарелый священнослужитель скромно отпраздновал свой девяносто второй день рождения, доктор Хайнс, который бодрым шагом вошел в столовую, потирая руки и что-то напевая себе под нос, обнаружил там сестру – и ее вид тут же положил конец его приподнятому настроению. Она сидела на своем обычном месте рядом с чайным прибором и безутешно рыдала в платок, согнувшись к самому столу.

– Что такое? Дурные новости? – начал было доктор Хайнс.

– Ах, Джонни, ты еще ничего не слышал? Бедный наш душенька архидьякон!

– Что архидьякон? Что такое? Он занедужил?

– Ах, нет-нет! Его утром нашли на лестнице; какое несчастье!

– Не может быть! Бедный миляга Палтни! У него случился припадок?

– На то не похоже, и это, пожалуй, самое ужасное. Судя по всему, в случившемся виновата эта их глупая горничная Джейн.

Доктор Хайнс помолчал.

– Я что-то плохо тебя понимаю, Летиция. Что такого могла натворить горничная?

– Ну, насколько я знаю, на лестнице не хватало одного стержня, какими крепится ковер, а девица никому об этом не сказала, так бедный архидьякон поставил ногу на самый край ступени, а ты сам знаешь, что дуб этот ужасно скользкий, – вот он и упал чуть ли не с самого верха лестницы и сломал себе шею. Бедная, бедная мисс Палтни! Девицу, понятно, немедленно рассчитают. Лично мне она никогда не нравилась.

Мисс Хайнс вновь предалась горю, но позднее все-таки слегка утешилась и даже скромно позавтракала. В отличие от брата: он несколько минут молча стоял у окна, а потом вышел и больше в то утро не появлялся.

Мне остается лишь добавить, что незадачливую горничную в тот же день уволили, а вот отсутствовавший стержень вскоре обнаружили под лестничным ковром – очередное и никому уже не нужное доказательство безнадежной глупости и нерадивости прислуги.

На тот момент доктор Хайнс, в силу своих способностей, действительно выдающихся, уже много лет считался самым вероятным преемником архидьякона Палтни – и в данном случае не обманулся в своих надеждах. Его ввели в должность, и он с подобающим рвением приступил к исполнению обязанностей, каковые она налагает. Страницы его дневников пестрят восклицаниями по поводу того, в каком беспорядке преподобный Палтни оставил соборные дела и связанную с ними документацию. Из Рингема и Барнсвуда сборы не поступали уже лет двенадцать, и бо́льшую часть их получить было уже невозможно; архидьякон семь лет не посещал приходы; четыре алтарных престола не подлежали ремонту. Те, кому новопреставившийся препоручил некоторые свои обязанности, отличались той же нерадивостью, что и он сам. Оставалось только благодарить Бога за то, что подобное положение дел не продлилось дольше, и письмо одного из друзей доктора Хайнса подтверждает это мнение.

«Ὁ κατέχων[42] наконец-то устранен, – говорится там [отсылка ко Второму посланию к Фессалоникийцам выглядит довольно безжалостно]. – Бедный мой друг! В какой прискорбный хаос ты будешь ввергнут! Веришь ли, когда я в прошлый раз переступил его порог, он не смог отыскать ни одного нужного документа, не расслышал ни одного произнесенного мною слова, не вспомнил ни одного факта, касающегося моего дела. И вот благодаря криворукой служанке и незакрепленному ковру появилась надежда на то, что все будет решаться должным порядком, без потери голоса и терпения».

Письмо это было засунуто в кармашек обложки одного из дневников.

Нет никаких сомнений, что новый архидьякон взялся за дело ревностно и прилежно. «Дайте мне время навести хотя бы видимость порядка в той путанице и неразберихе, с которыми я столкнулся, и я с искренней радостью присоединюсь к песнопению престарелого сына Израилева, которое, боюсь, большинство произносит губами, но не сердцем». Это рассуждение я обнаружил не в дневнике, а в одном из писем: судя по всему, после смерти доктора друзья вернули его послания сестре. Впрочем, одними рассуждениями он не ограничивался. Он тщательно и деловито изучал права и обязанности, предполагаемые его новой должностью, и подсчитал, что для наведения надлежащего порядка в делах епархии в должную колею потребуется три года. Эта оценка, судя по всему, оказалась верной. Именно три года доктор Хайнс посвятил своим преобразованиям, однако я тщетно искал в конце этого периода обещанного «Nunc dimittis»[43]. Ибо доктор открыл для себя новую сферу деятельности. Прежде он, будучи обременен своими обязанностями, службы в соборе посещал лишь от случая к случаю. Теперь же в нем проснулся интерес к самой постройке и музыке. За неимением места не стану подробно описывать его тяжбу с органистом, пожилым джентльменом, отправлявшим свои обязанности с 1786 года: она не завершилась победой ни одной из сторон. Куда примечательнее внезапно пробудившееся внимание архидьякона к зданию собора и его убранству. В моем распоряжении есть черновик письма к Сильванусу Урбану (полагаю, оно так и не было отослано), в котором описаны алтарные сиденья. Как я уже сказал, они относятся к довольно позднему периоду – примерно к 1700 году.

«Место архидьякона, расположенное в юго-восточном конце, к западу от епископского престола (который ныне занимает достойнейший прелат, истинное украшение Барчестерской епархии), примечательно своим весьма любопытным убранством. Помимо гербов настоятеля Уэста, попечением которого и была завершена отделка алтаря, восточную часть кафедры венчают три небольшие, но выразительные статуэтки, выполненные в гротескной манере. Первая представляет собой искусно сработанную фигурку кота, притаившегося в засаде; его поза великолепно передает ловкость, сторожкость и грацию всем известного врага genus mus[44]. Напротив фигура, восседающая на троне и наделенная всеми монаршими атрибутами; однако резчик явно хотел изобразить отнюдь не земного владыку. Ноги тщательно скрыты длинным ниспадающим одеянием, однако ни корона, ни шапочка на голове не прикрывают заостренные уши и кривые рога, выдающие тартарское происхождение, а рука, опущенная на колено, вооружена когтями устрашающей длины и остроты. Между двумя этими фигурами расположена третья, облаченная в длинную мантию. С первого взгляда ее можно принять за монаха или „брата серого ордена“ – голова покрыта клобуком, с пояса свисает веревка с узлами. Однако самый поверхностный осмотр заставляет изменить мнение. В завязанной узлами веревке опознается удавка – ее сжимает рука, скрытая под одеянием, а заострившиеся черты лица и – как бы ни ужасно это было произносить – покрытая язвами кожа на скулах явственно указывают на то, что перед нами сама Смерть. Все фигуры явно вышли из-под резца весьма искусного мастера, и, если кто-то из Ваших корреспондентов сможет пролить свет на их происхождение