Полное собрание историй о привидениях - Монтегю Родс Джеймс

Описание этих скульптур содержит также ряд дополнительных деталей, и, учитывая, что этой резьбы более не существует, оно представляет значительный интерес. Стоит процитировать отрывок из концовки письма:

«Просматривая впоследствии приходно-расходные книги капитула, я выяснил, что резные фигурки в приалтарной части были выполнены не голландскими мастерами, как считалось ранее, а местным жителем по фамилии Остин. Древесина взята из дубовой рощи неподалеку, что растет на землях, принадлежащих настоятелю и капитулу, и известна под названием Священный лес. Недавно, наведавшись в приход, где находится эта роща, я узнал от одного почтенного старожила, что в округе до сих пор ходят легенды о высоте и возрасте дубов, древесину которых использовали при возведении величественного здания, описанного, пусть и несколько скупо, чуть выше. Одно из деревьев, стоявшее некогда в самой сердцевине рощи, именовалось, как припомнил мой собеседник, Висельным дубом. Уместность этого названия подтверждена тем, что в земле возле его корней было обнаружено множество человеческих костей; примечателен и другой факт: в определенные дни года те, кто желал добиться успеха в любви или иных делах, прикрепляли к ветвям упомянутого дуба небольших куколок, которых мастерили из соломы, веток и прочих подручных материалов».

Впрочем, довольно об археологических разысканиях нашего архидьякона; вернемся к основной его деятельности, какой она отражена в дневниках. В первые три года он упорно и прилежно трудился, неизменно пребывая в приподнятом расположении духа, и, несомненно, именно в ту пору приобрел заслуженную репутацию любезного и гостеприимного человека, о которой говорится в некрологе. Однако по прошествии некоторого времени над ним как будто нависла некая тень, которая мало-помалу становилась все гуще и мрачнее, – что, безусловно, не могло не отразиться на его поведении. За неимением иного подходящего собеседника он поверял свои страхи и заботы лишь дневнику; женат он не был, сестра жила с ним наездами. Подозреваю, впрочем, что он предавал бумаге все, о чем мог бы поведать. Приведу ряд выдержек.

«30 августа 1816 года

Дни становятся ощутимо короче. Я привел в порядок архидьяконские бумаги, и нужно искать себе новое занятие, за которым я стану проводить осенние и зимние вечера. То, что здоровье не позволяет Летиции остаться здесь на эти месяцы, – довольно болезненный удар для меня. Почему бы не продолжить работу над „Защитой епископата“? Труд может оказаться полезным.

15 сентября

Летиция уехала в Брайтон.

11 октября

На вечерней службе впервые зажгли свечи в алтаре. Для меня это стало потрясением: оказывается, меня страшно тяготит темное время года.

17 ноября

Глубоко поражен видом резьбы на моей кафедре: похоже, раньше я не обращал на нее должного внимания, да и на сей раз вгляделся совершенно случайно. Во время исполнения „Magnificat“[45] меня, сообщаю с прискорбием, едва не сморил сон. Ладонь моя лежала на резной фигурке кота – ближайшей из трех с краю кафедры. Я этого не сознавал, ибо не смотрел туда, покуда не ощутил, что касаюсь чего-то податливого, что под рукой у меня довольно жесткая и грубая шерсть, и внезапное движение, как будто зверек поворачивал голову, чтобы меня укусить. В тот же миг я резко очнулся от сна и, видимо, негромко вскрикнул, потому что господин казначей быстро обернулся в мою сторону. Неприятное ощущение было так сильно, что я невольно отер руку о стихарь. По окончании службы я, пребывая под впечатлением от этого досадного происшествия, внимательно рассмотрел фигурки и впервые отметил, сколь искусно они сделаны.

6 декабря

Как мне не хватает общества Летиции! По вечерам, проработав, сколько хватает сил, над „Епископатом“, не могу найти себе места. Дом слишком велик для одинокого мужчины, а гости наведываются крайне редко. В спальню я ухожу с бередящим душу ощущением, что в доме все-таки кто-то есть. Более того (себе-то можно в этом признаться), я слышу голоса. Я прекрасно знаю, что это распространенный синдром постепенного угасания мозговых функций – но я тревожился бы меньше, если бы подозревал, что дело именно в этом. Однако я этим не страдаю, да и в истории нашей семьи нет ничего, что давало бы почву для подобных домыслов. Труд, усердный труд и скрупулезное выполнение возложенных на меня обязанностей – вот лучшее лекарство, и я совершенно убежден, что оно меня исцелит.

1 января

Вынужден признать, что неприятности мои только усугубляются. Вчера, вернувшись за полночь из дома настоятеля, я зажег свечу, собираясь подняться наверх, и почти на самом верху лестницы услышал шепот: „Позвольте пожелать вам счастливого Нового года“. Ошибки быть не может: слова прозвучали отчетливо и очень выразительно. Если бы я выронил свечу (а это едва не случилось), страшно подумать, что могло бы произойти. Мне, однако, удалось одолеть последний лестничный марш, нырнуть к себе в спальню и запереть дверь, после чего никто не нарушал моего покоя.

15 января

Вчера ночью мне пришлось спуститься в кабинет, чтобы забрать часы, которые я, уходя спать, забыл на столе. Кажется, я был наверху последнего марша, когда кто-то отрывисто шепнул мне в самое ухо: „Берегись“. Я ухватился за перила и, само собой, тут же огляделся по сторонам. Разумеется, рядом никого не было. Постояв немного, я пошел дальше (не поворачивать же обратно) и чуть не упал, поскольку неведомый кот – очень крупный, судя по ощущению, – проскочил у меня между ног, однако и на сей раз я ничего не увидел. Возможно, это был кот с нашей кухни, хотя мне в это не верится.

27 февраля

Вчера вечером произошла странная история, которую я предпочел бы забыть. Быть может, предав ее бумаге, я смогу увидеть ее в истинном свете, без преувеличений. Примерно с 9 до 10 вечера я работал в библиотеке. В коридоре и на лестнице вовсю разбушевалось нечто, что, так сказать, двигалось, не издавая звуков: я имею в виду, что там как будто постоянно кто-то перемещался, но, едва я прекращал писать и прислушивался или выглядывал в коридор, меня встречала полная тишина. Поднимаясь в спальню раньше обычного – около половины одиннадцатого, я не заметил по пути никакого шума. В тот вечер я велел Джону зайти позднее ко мне в кабинет за письмом к епископу – я хотел, чтобы рано утром мое послание доставили к нему в резиденцию. Поэтому Джон не ложился – и, услышав, как я удаляюсь, направился за письмом. В тот момент я позабыл о своей просьбе и, уходя, машинально захватил письмо с собой в спальню. Посему, услышав легкий стук в дверь – я как раз заводил часы – и негромкий вопрос: „Позвольте войти?“ (его я слышал точно),