Эти странные Рэдли - Мэтт Хейг

class="p1">Может, ему не понравилась ее футболка с логотипом «Эйрборн токсик ивент». Парни вообще страшные снобы и фашисты в этом плане. Она помнит, как однажды в Сейле довела крепко поддатого Тристана Вуда до слез – до слез! – всего лишь сообщив о своих музыкальных вкусах, которые не совпали с его предпочтениями.

Может, она переборщила с макияжем. Может, по будням не стоит пользоваться яблочно-зелеными тенями. Может, дело в том, что она – типичная диккенсовская нищебродка, чей сумасшедший параноик-отец, мусорщик, не может даже заработать на аренду квартиры. А может быть, он приблизился к ней настолько, что уловил таящуюся в самом ее нутре меланхолию, глубоко спрятанную под неубедительной маской разбитного сарказма.

А может быть, ей просто хочется, чтобы он вернулся.

Третья попытка:

– Роуэн?

Она смотрит на пол – туда, где ковровое покрытие примыкает к двери в санузел.

Старый затоптанный ковролин с мерзким орнаментом, на который невозможно долго смотреть без головокружения. Но из равновесия ее выводит не рисунок на ковре, нет. Ее смущает темная влага, медленно пропитывающая его, которая сочится из-под двери. И она очень похожа на кровь.

Ева медленно открывает дверь, готовясь к худшему. Сейчас она увидит Роуэна, лежащего на полу в луже крови.

– Роуэн? Ты здесь?

Еще до того как дверь открывается полностью, она замечает эту самую лужу, но не такую, как представляла. Везде валяются осколки стекла, как будто кто-то разбил винную бутылку, только вот жидкость на полу явно гуще вина.

Здесь кто-то есть.

Какая-то тень.

Что-то движется у нее за спиной – слишком быстро, чтобы рассмотреть. Она не успевает понять, что это, как вдруг ее хватают за руку и с нечеловеческой силой затаскивают в туалетную кабинку.

От шока у нее из легких будто резко выкачивают весь воздух, и только через пару секунд она соображает, что нужно кричать. И тут она видит лицо мужчины – точнее, даже не все лицо, а зубы, которые и не зубы вовсе.

Он дергает ее на себя, и у нее в голове остается лишь одна лихорадочная, ужасающая, главная мысль: папа говорил правду.

Она кричит – но поздно.

Он крепко держит ее, и она чувствует, как приближаются его зубы – которые и не зубы вовсе. Ева брыкается, отбивается изо всех своих жалких силенок, пинает его по голеням, пытается вцепиться в лицо, которого не видит, отчаянно извивается, как рыба на крючке.

– Характер! – выдыхает он прямо ей в ухо. – Вся в мать.

Ева визжит, с отчаянием глядя на пустые открытые кабинки. Она чувствует, как его клыки прикасаются к коже, протыкают ее шею, и сопротивляется каждым атомом своего существа, чтобы не повторить участь матери.

Жалость

Уилл долетел от Бишопторпа до Тирска меньше чем за минуту, да и отыскать кинотеатр в таком безжизненном и маленьком захолустье не составило труда.

Он приземлился на верхнюю ступеньку и вошел внутрь, намереваясь сразу отправиться в зрительный зал, но тут почуял запах крови Хелен, и этот запах повел его к туалетам.

И там его поджидал худший из кошмаров. Та идеальная мечта, прекрасный сон о ночи 1992 года, лучшей и чистейшей из ночей за всю его жизнь, растекался среди осколков по грязному туалетному полу. И это было невыносимо. Он постоял там минутку, глядя на торчащие из крови Хелен осколки и пытаясь осмыслить зрелище.

А потом вошла девушка. Та, Коупленд. Очень похожая на свою покойную мать, с тем же испугом в глазах.

Он схватил ее, потому что не видел причин не схватить. И сейчас, прямо сейчас, вгрызаясь в нее, он продолжает смотреть на пол, по которому растекается кровь, и только потом закрывает глаза.

Он плывет по озеру крови – на этот раз без лодки. Просто барахтается в воде.

В крови.

И высасывая из нее жизнь, он снова вынужден признать ту страшную правду. Ту самую, которую осознал в последний вечер у Исобель в «Черном нарциссе».

Этого недостаточно.

Этого даже приблизительно недостаточно.

А недостаточно лишь потому, что она – не Хелен.

Еще сильнее смущает то, что Ева на вкус – почти как ее мать, и когда он пил Тесс, она нравилась ему так сильно, что он даже не думал о той, о которой думает сейчас.

Нет.

Этот вкус мне не нравится.

Мне нравится только вкус Хелен.

Едва эта мысль укрепляется в его сознании, кровь, стекающая в его горло, начинает казаться все более и более отвратительной. Он представляет, как выныривает на поверхность озера, глотая воздух.

И осознает, что отпускает Еву, которая еще жива.

Плевать, думает он с чистым детским упорством.

Он не хочет ее крови.

Ему нужна кровь Хелен.

Ева еще не умерла, но скоро, скоро. Он видит, как она зажимает рану на шее, как кровь хлещет сквозь ее пальцы на футболку, и ощущает совершенно незнакомую пустоту. Он переводит взгляд на пол и понимает, что бутылка – это он сам, и что из него вытекло все, что было для него важно.

Ева лежит на кафельном полу, истощенная, с полными страха глазами.

Сколько же всего отображается на лицах бескровных! Сколько бессмысленных сигналов, призванных вызвать – что? Раскаяние? Стыд? Жалость?

Жалость.

Он никого не жалел с тех пор, как с еще тремя паломниками отправился на Ибицу проститься с умирающим в своей пещере лордом Байроном. Старый поэт выглядел очень древним, бледным, хрупким, казался призраком самого себя; он лежал в лодке со свечой в руках. И даже тогда – жалость ли Уилл испытывал или просто страх за собственную судьбу?

Нет, думает он.

Жалость ослабляет. Она, подобно гравитации, нужна только для того, чтобы удерживать бескровных на земле, на своих местах.

Записка

Джаред уже почти час сидит в засаде в кустах Садовой аллеи, ожидая подтверждения того, что Элисон Гленни сказала ему правду. Что Уилла Рэдли убьет его же невестка. Какое-то время в поле зрения ничего не происходило, хотя он видел какой-то незнакомый БМВ, припаркованный на аллее. Как он понял, это машина Гленни. А потом его надежды рухнули, потому что из дома № 19 кто-то вышел.

Уилл Рэдли. Живехонький.

Джаред видел, как он забрался в свой трейлер, а вскоре улетел прочь – отчего Джареда в прямом смысле затошнило. Его на самом деле чуть не вырвало – что не удивительно с учетом количества съеденного чеснока, – но потом на него повеяло холодком, и тошноту удалось сдержать.

– Нет, – произнес он, обращаясь к качающейся листве. – Нет, нет, нет.