Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Пока Вилли бегал за новым назначением, Надя не стало. Он высунулся больше чем надо, и русский снайпер не промахнулся.

Сначала думали, что он поскользнулся и упал. Все ждали, что он поднимется и все посмеются, и кто-нибудь со смехом скажет:

– Осторожней, русская земля скользкая.

Но он не поднялся. Сзади на шинели выступило большое бурое пятно.

Хельмут, после смерти Надя, с серым лицом смотрит в одну точку, словно хочет найти ответ на вопрос, мучивший всех.

Когда Вилли посмотрел ему в глаза, то удивился пустоте в них. Наверное, он потерял последнюю надежду. Вилли хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее, и он ничего не придумал, как сказать:

– Хельмут, очнись.

Тот, не отрывая взгляда от этой точки, сказал:

– Не тебе говорить, когда отупеешь и обессилишь до того, что одна-единственная мысль в голове шевелится: «Скорей бы убило. Отмучился бы».

И отворачивается, сил говорить у него больше нет. Вилли обхватывает его и тащит в подвал. Хельмут не сопротивляется. Он и сам понимает, что в его состоянии он – прекрасная мишень. Выстрел – и русский снайпер поставит ещё одну зарубку на своей винтовке.

Нет, пусть лучше Хельмут сидит в подвале, чем с простреленной головой лежит на улице.

На войне врут и придумывают больше, чем на охоте или рыбалке.

Вдруг расползается слух, что все это не катастрофа, а хитрый маневр верховного командования. Пусть русские окружили, а завтра или через неделю прибудут новые супертанки, и начнётся наступление с севера, и доставят, наконец, секретное оружие, превращающее все в пыль.

А у солдата здесь только два желания: первое – поесть, второе – поспать.

Скоро, скоро наступит зима, и русские опять будут наступать.

В Берлине – безграничный восторг и непоколебимая уверенность в нашей победе. Они словно обезумели от тишины и вкусно пахнущего обеда и не хотят слышать о том, что происходит далеко-далеко, где-то там, на Волге. И что такое для них Волга, просто кривая синяя линия на карте. И наша дивизия прижалась к ней, словно хочет напиться, но это на карте. В реальности до Волги километр или около того, но это для нас километр, в Берлине Сталинград уже наш.

За годы войны там, в столице, ослепли и оглохли. Любая плохая новость не нравилась им, и они придумывали для себя и других совсем иные слова.

Большие потери превращались в небольшие, убитые в раненых, а русские разгромлены или почти разгромлены.

Ничто не должно терзать их слух. Им хочется хорошо обедать, вечером после работы их ждёт ужин, после ужина – горячий душ и постель, тёплая постель с белыми накрахмаленными простынями.

Зима – это где-то в России, а в столице всё прекрасно. Здесь всё есть, и сегодня, и завтра, и через месяц.

Слово «вши» им не знакомо. Они не знают, что это такое. Голод – это не для них.

Берлин – это столица, а столица должна жить в роскоши и изобилии.

А мы в Сталинграде? Сто грамм хлеба – это когда смотришь, как осторожно отрезают тонкие полупрозрачные ломтики и, дождавшись, когда весь хлеб порезан, тут же отправляешь свой кусок в рот и понимаешь, что это капля в море голода.

Голод ненасытен и не покидает наши желудки. Он убивает нас изнутри, он ни на секунду не даёт о себе забыть.

Даже вши, напившись крови, ложатся в свои крохотные кроватки и засыпают под убаюкивающий свист пуль и снарядов. А мы ложимся, долго ворочаемся с боку на бок, пока сон не одолевает нас. Бог отвернулся от нас, немцев.

Голод сильнее страха. Все время хочется есть. Проверяем пустые комнаты, только битое стекло хрустит под ногами. Все мечтают найти хоть что-нибудь, чтобы отправить в стонущий желудок. Кусок недоеденного хлеба, превратившейся в сухарь. Месяц назад мы пинали его ногами, возмущаясь, что он слишком чёрствый. А теперь он, покрытый плесенью, мгновение лежит на ладони счастливчика, нашедшего его, и отправляется в рот.

В Берлине к такому, брезгливо поморщившись, не прикоснутся даже нищие. Тогда кто мы?

Хельмут раздобыл крепкой, как кирпич, кусок мороженой, попахивающей не очень приятно, конины. Столпившись вокруг кипящего котелка, пробуем его ножами. Прошла вечность, а мясо не стало мягче. Наше терпение кончилось. Достаём, режем на куски и радуемся, как дети шоколаду, полусырому мясу, запах не отталкивает нас.

Вечером в гнетущей тишине слушали фюрера. Его голос, рвущийся из охрипшего радио, наполнен энергией:

– Противник прорвался в тылу немецких войск и хочет отбить Сталинград. В эти трудные часы наряду с моими мыслями с вами мысли и всего немецкого народа. Вы должны удержать Сталинград, добытый такой кровью, любой ценой! Все, что в моей власти, будет сделано, чтобы поддержать вас в вашей героической борьбе.

Приемник замолкает, но на душе становится теплей. Он помнит о нас, он не забудет нас, он спасёт нас. Он, он…

А вечером русские устроили салют из ракетниц, включили патефон. Над затихшим Сталинградом разносились русские песни, словно они уже победили и празднуют победу. Под звук патефона Вилли вспоминал слова Гитлера:

– Немецкий солдат стоит на берегах Волги и никуда отсюда не уйдет!

Фюрер оказался прав в одном – многие остались здесь навсегда. И скольким ещё предстоит погибнуть. Может быть, всем?

Но не хочется так думать. Не хочется.

Рождество

Когда летом вошли в Сталинград, все были уверены, что город вот-вот падёт и на Рождество будут дома. Осенью надежда не покидала, пока вдруг не окружили. Теперь зима, и все мечтают об одном – скорее унести отсюда ноги. Но Рождество не за горами. И Сталинград не наш, и праздник придётся отмечать здесь.

12 декабря четвертая танковая армия генерала Гота начала наступление с юга в направлении нашего «котла», или как шутили в Берлине, а там любят пошутить: «Гот идёт освобождать крепость Сталинград».

Судя по первым обнадеживающим сообщениям, соединения Гота быстро продвигались вперед. Имя этого генерала внушало всем доверие. Каждый повторял про себя и вслух, как молитву: «Гот. Гот идёт».

Хельмут стоит посредине подвала, делает страшное лицо, топочет ногами и кричит, потрясая кулаком:

– Берегитесь, русские, Гот идёт.

Все, поглаживая животы, горланят:

– Вот уж наедимся от пуза.

Мысль о близкой еде радует. Теперь можно и потерпеть, но недолго, долго мы не протянем. В печку, чтоб поднять настроение, летят последние дрова. Завтра, прижимая холодеющие руки к неостывшей печке, все будут радоваться последним капелькам тепла. А что будет после, никто не думает. Может, и не будет