Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Больше вспоминать не хотелось…

Снег падал медленно, порхая, как белые бабочки, и не радовал. В Сталинграде снег напоминал о зиме, о длинных ночах, о пронизывающем до костей ветре, о скрипучих морозах и безумном желании хоть на мгновение согреться. Вилли смотрел перед собой и думал: «Снег, снег, а еще только конец ноября. Что будет с нами зимой, если мы застрянем здесь? Матерь Божья, помоги мне вернуться домой».

Никто не видит горечь в его глазах и тоску на сердце.

Солдат из последнего пополнения вылезает из подвала, долго щурится от яркого света, потом смотрит вверх, запрокинув голову, и улыбается, поворачивает лицо к Вилли и говорит:

– Смотри снег, это предвестник Рождества.

Вилли хочется выругаться, но слово «Рождество» вселяет какие-то неясные надежды. Хочется верить в чудо, но на войне мало чудес. Только не проходящий страх и смерть.

Внутри Вилли всё закипает, и он, подавшись вперёд, говорит оторопевшему юнцу:

– Не думай, что встретишь Рождество дома под ёлкой в объятьях мамы. У Гитлера на нас другие планы.

Хочется вылить всю накопившуюся злость на этого юнца, хочется, чтобы и он почувствовал тоску и боль. А потом Вилли подумал, что его слова не дойдут до его сердца, он рано или поздно сам всё поймёт, если останется жив.

Вилли отмахивается и уходит, чтоб не раздражаться ещё больше. Хочется спрятаться в какую-нибудь нору и сидеть в ней до тех пор, пока всё внутри перестанет клокотать. Пустых комнат тьма, но идти вдоль оконных проёмов равносильно смерти. Вилли не хочется умирать. Сейчас, здесь. Ему вдруг захотелось жить и встретить Рождество дома пусть не в этом году, но в следующем обязательно, и не в каком-нибудь чертовом городишке, а дома, обязательно дома.

Он слишком устал от войны и, наверное, долго не сможет жить нормальной жизнью, где не стреляют, не убивают, а просто живут.

Зима. Зима. Зима нависала страшной угрозой. В плане войны зима не значилась. Успеть закончить хотя бы до конца ноября, до настоящих морозов. О разгроме и капитуляции России, о которой еще вчера судачили на каждом углу, в каждой газете и в Европе, и за океаном, которую ждали со дня на день, напрочь забыли.

Война перешла в другую плоскость. Это не Польша, это не Франция. Это Россия. Это Сталинград. Ноябрь – горячий месяц. Ноябрь – тяжелый месяц. Бои, бесконечные бои.

Вилли, глядя на разрушенные дома, думал с горечью: «Война в России – это война».

Холодный ветер обжигал лицо, хотелось не плакать, а выть, спрятаться, зарыться в норку, как мышка, и прийти в себя. Эта груда кирпичей, поломанных балок и мятого кровельного железа не сдаётся. Мы два месяца топчемся на месте.

Теперь уже никто не помышляет о дальнейшем наступлении на Сталинград. Снег заметает желания, надежды и планы.

Вилли смотрит на лица недавнего пополнения: как быстро, всего за пару недель, они постарели, словно прошли не месяцы, а годы. Они совсем перестали улыбаться. А чему можно радоваться: смерти, пронизывающему до костей холоду или вечному желанию наполнить хоть чем-нибудь пустой желудок?!

Полы шинели замерзали и становились неподъемными и негнущимися, как жесть; колени, на которых мы вынуждены были стоять, когда стреляли, не сгибаются. Распухшие от холода пальцы похожи на рачьи клешни, не слушаются, словно чужие. Они красные, в волдырях, перчатки для многих на передовой – это роскошь.

Мы не чувствуем ступней, кажется, к ним привязали ледяные неподъёмные глыбы. Мы топочем так, словно хотим пробить мёрзлую землю, пока не почувствуем, что кровь начинает двигаться. Но это только мгновение, через минуту холод берёт своё.

Возвращаемся в свой пропитанный смрадом и запахом пота блиндаж. Сапоги, наверное, примёрзли к ногам и никак не хотят сниматься. Это рано или поздно удаётся. Протягиваешь ноги к печке, и боль иголками вонзается в пальцы, хочется кричать, но только мычишь, материшься и раскачиваешься взад-вперёд.

Последняя неделя ноября. Не то что дивизия рассыпалась, не то что полк развалился, а, казалось, мы сами превращаемся в первобытных людей. Все искали хоть какую-нибудь еду. Даже если кто-нибудь находит корку хлеба, вряд ли принесёт её в блиндаж. Голод ненасытен. Все мысли только о еде. Раздача ужина превращается в священнодействие.

Все, вытянув шеи и глотая слюни, вперившись глазами в бачок, смотрят, как разливают жидкость, непонятно почему названную супом. Но это лучше, чем ничего, это лучше, чем пуля в лоб или осколок в сердце. Если ты ранен, тебя уже ничто, и никто не спасёт. Только смерть облегчит твои страдания.

«Когда это кончится?» – спрашивает каждый сам себя.

Но никто не знает ответа.

Усиливаются ночные заморозки. Земля с каждым днём становится всё твёрже.

Мы занимаем позиции на подходе к этим развалинам, когда-то называвшимся домом. Но если мы не выбьем врага из их подвала до ночи, мы до утра будем мерзнуть, а утром морозы крепчают. Мы сейчас воюем не за Третий рейх, а за то, кто будет сегодня ночевать в подвале под крышей, где ветер не пронизывает до костей…

Мы радовались, когда бомбы падали на головы русских, и не понимали, что они не только убивают их, но и разрушают их блиндажи. Мы не думали о зиме, мы приветствовали наших лётчиков. Мы кричали им, как будто они могли нас слышать:

– Молодцы, ребята, поддайте русским ванькам жару.

Но они улетят к себе и, хорошо поужинав, будут спать в чистых постелях. А мы будем бродить среди развалин, отыскивая хоть крысиную нору, в которой можно укрыться от мороза и снега. Снег заметает все: все желания, надежды и планы. Сталинград – город мертвецов.

Ни рук, ни ног не чувствуешь от холода, зато чувствуешь, как тебя поедают вши. Почему они не мёрзнут?

В пять утра в штабе 6‑й армии зазвонил телефон. Штаб располагался в Голубинском, большом казацком селении на правом берегу Дона. Шел сильный снег, и часовые ничего не могли разглядеть уже в нескольких метрах от себя.

Звонил лейтенант Герхард Шток из 4‑й румынской армии, располагавшейся в районе Клетской. Его сообщение, занесенное в штабной журнал, гласило: «Согласно показаниям русского офицера, взятого в плен в расположении 1‑й румынской кавалерийской дивизии, ожидаемая атака Красной армии должна начаться сегодня в пять часов утра». Поскольку других сообщений не поступало и было уже начало шестого, дежурный офицер не стал будить начальника штаба армии.

Генерал Шмидт приходил в ярость, когда его беспокоили из-за ложной тревоги, а это в последнее время случалось довольно часто. Особенно часто тревожились румыны,