Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

здание бывших Средних торговых рядов, и повар отправлялся в свою столовую, а главный интендант — в свой кабинет, как на казнь. Он подходил к венецианскому окну, словно к иконе с изображением Василия Блаженного, Минина и Пожарского, и, не зная молитв, просто мысленно просил их о заступничестве и помощи. Но день за днем ни помощи, ни заступничества, и он в отчаянии и с остервенением работал до ночи.

Снова и снова сквозь него проходили ящики и мешки с продовольствием, горы обмундирования: шинели, ватные штаны и куртки, суконные и хлопчатобумажные гимнастерки и шаровары, пилотки, нательные рубахи, кальсоны, полотенца, портянки и обмотки, плащ-палатки и каски, брючные и поясные ремни, патронные сумки и вещмешки, котелки и фляги, полушубки, ватные телогрейки, валенки, шапки-ушанки, перчатки и меховые рукавицы; по нему, как по туннелю, с грохотом ехали одноконные и пароконные повозки, пехотные кухни артиллерийского и кавалерийского образца, на автошасси и очажные; сквозь него протаскивали пищеварные котлы и печи Пейера, термоса и брезенты, конную упряжь и попоны; в нем, наполняя душу черной гарью, сгорали склады, которые приходилось сжигать при отступлении. Под нажимом противника фронт южнее Воронежа уползал на восток, к Дону, склады переместились на рокаду Лиски — Россошь — Кантемировка и там, дабы не достаться врагу, заполыхали, сжигаемые дотла.

С линии Лиски — Россошь войска уходили за Дон, к Волге, в район Сталинграда, и уцелевшие склады размещались не только на линии железной дороги Поворино — Фролово — Сталинград — Балашов — Камышин, но и за Волгой, на рокаде Урбах — Астрахань.

В сумятице отступления с запозданием проходила смена обмундирования, уже июль, а еще не все зимнее имущество успели изъять для отправки в тыл. Лишь к началу июля удалось закончить обеспечение войск обмундированием по летнему плану, а пролетят июль и август — нате вам, снова осень, и снова надо переодевать миллионы людей. В Сталинграде подытожили потери зимнего имущества, и оказалось, что эти потери составили более сорока тысяч комплектов. А сколько метража непошитого обмундирования оказалось брошенным на предприятиях оставленного Воронежа... Застрелиться!

Вагнер снова побеждал Чайковского. Повторялись беспросветные будни осени сорок первого, постоянный недосып, сон урывками — уронить голову на стол, провалиться на десять–пятнадцать минут и вытаскивать себя клещами в твердую, как кремлевская стена, действительность. И в этих урывках увидеть себя в зимнем обмундировании среди жаркого летнего дня, мечущегося по окопам в поисках легкой одежды, слыша бормотание бабы Доры: «Ни дна ни покрышки ему, проклятому! Не дает продыху, прёт и прёт, зараза такая, то на Москву шел, теперь Волгу ему подавай, Кавказ. Что ж это за нация такая завоеватническая! Ты бы, родимец, на диванчик прилег да поспал пару часиков как следует. Опять себя до кондрашки доведешь ведь! Это что за фуражка чужая?» Фуражка с черным козырьком и краповым околышем осталась после визита капитана Кунца, он забыл ее в излишнем огорчении. Сначала она спала вниз васильковой тульей на столе, но из нее шел дурной запах немытой головы, и хозяин кабинета эвакуировал ее на вешалку.

Каждый день приносил беду. Известия с Арктики продолжали поступать неутешительные. Немцы один за другим топили транспорты рассеянного конвоя PQ-17. Из тридцати двух до Архангельска дошли лишь одиннадцать. Два судна вернулись в Исландию, а двадцать два транспорта, подбитые немецкими бомбами и торпедами, канули на дно Баренцева моря, унеся с собой во мглу двести десять самолетов, четыреста тридцать танков и десятки тысяч тонн грузов. В ледяной воде погибли полторы сотни хороших людей, везших помощь Советскому Союзу.

Узнав окончательные итоги уничтожения конвоя, главный интендант не выдержал, схватил с вешалки фуражку Кунца и стал яростно топтать ее ногами:

— На тебе! На тебе!

Обесчестив таким образом головной убор врага, он поднял его, подошел к распахнутому настежь окну и высунулся. Стояла июльская ночь, по Красной площади ходили патрули, но все они в данную минуту были повернуты к Павлу Ивановичу спиной, и он позволил себе окончательно отвести душу — взял фуражку офицера госбезопасности за козырек и, крутанув, запустил ее в ночную Москву. Фуражка, вертясь горизонтальным пропеллером, долетела почти до Лобного места и там легла на брусчатку. В ту же секунду раздался телефонный звонок, в трубке прозвучал смертельно усталый голос Белоусова:

— Павел Иванович, не спите?

— Какое там!

— Из Архангельска звонили. И смех и грех. С тонущего транспорта «Даниэль Морган» танкер «Донбасс» сумел спасти людей. Так вот, двое американцев вынесли два ящика, предназначенных для товарища Сталина. Ящик с гаванскими сигарами и ящик с табаком сорта «Эджвуд».

— Ну и ну!

— Но это еще не все. Фамилия одного из моряков — Эджвуд.

На следующее утро баба Дора хотела удружить — принесла проклятую фуражку:

— Патрульные доставили. Говорят, аккурат из вашего окошечка убежала.

— Прочь ее, стерву! — разозлился Драчёв. — С глаз долой! В камеру хранения сдайте.

— Да несу, несу, что это ты так взбеленился? Сразу видно, муж без жены. Отвык от ласки. Ишь, злится, злится... Твои-то все еще эвыковыренные?

— Все еще, — смягчился Драчёв, которого всегда смешило, как Бабочкина произносит это слово вместо «эвакуированные».

Личный врач Сталина раз в месяц персонально навещал Драчёва для обследований, измерял давление, дирижировал перед носом своего пациента неврологическим молоточком, заставляя следить за черными резиновыми набалдашниками, проверяя работу глазодвигательных нервов и координацию движений, просил вытягивать вперед руки и поочередно касаться носа кончиками пальцев, ходить взад-вперед и мурлыкал:

— Прелестно, прелестно. Вы у нас молодчина. — Смеялся: — Я сначала думал, что вы Врачёв. Мне говорят: «Надо срочно спасать генерала Врачёва». Ну, думаю, как такого не спасти! Был когда-то генерал Дохтуров, герой Бородинской битвы, а теперь гляньте-ка, генерал Врачёв.

Когда он приходил в предыдущий раз, Драчёв попросил его посодействовать, чтобы медкомиссия забраковала Арбузова. А теперь позвонил Виноградову с противоположной просьбой.

— А говорили, он незаменимый, — удивился Виноградов. — Стал заменимым?

— Не в том дело, Владимир Никитич, он и сейчас лучший шеф-повар. Я даже хотел через вас пристроить его в Кремль или в Кунцево. Но у человека начались нервные срывы на почве непреодолимого желания служить полевым поваром. Эдак он у меня сопьется.

— А вы говорили, у него протез.

— Да, но он ходит удовлетворительно. Даже бегает. Дивизия, к которой он приписан и куда хочет вернуться, дислоцируется на Валдае, и только что созданный Сталинградский фронт ему не грозит. Пусть побудет до зимы на передовой да и вернется.