Суровое испытание. Семилетняя война и судьба империи в Британской Северной Америке, 1754-1766 гг. - Фред Андерсон

мере, в какой эти взгляды подчеркивали отстраненность от Ганновера и воплощали шовинистический национализм, их разделяло подавляющее большинство политической нации. Но только это не могло спасти ни политическую карьеру Бьюта, ни сделать короля популярной фигурой. Не прошло и двух месяцев после подписания самого выгодного мирного договора в истории Европы, как Бьюта изгнали с поста, а лондонская толпа забросала королевскую карету камнями и конским навозом. Такие поразительные события могли бы заставить задуматься о том, что завоевание великой империи каким-то образом лишило британский народ рассудка.

Объяснение можно найти на стыке двух слоев британского общества и политики, где порой происходило жестокое взаимодействие между политической элитой страны и политически осведомленным, но в целом бесправным населением (особенно в Лондоне). По обе стороны этой классовой границы, как в закрытом мире парламентской политики, так и за его пределами, империалисты убеждали себя в том, что Британия непобедима и поэтому вправе удерживать каждое завоевание. Они считали Парижский мир продажностью и фикцией и презирали шотландского интервента (а втайне и короля), который пожертвовал ценными владениями ради получения ничтожного мира. Среди империалистов были Питт и другие выдающиеся деятели, но, как показало голосование в общине по договору, их было не так много по сравнению с остальной политической элитой. К несчастью для Бьюта, империалистические иллюминаты были не единственными людьми, которые его ненавидели.

Внутри правящего класса, где идеология обычно отходила на второй план по сравнению с политикой личных связей и выгод, Бьюти нажил себе множество врагов в конце 1762 года, когда он и его новый лейтенант в общинах Генри Фокс вытеснили с постов старых сторонников Ньюкасла. Эта чистка была настолько безжалостной, что даже политики, одобрявшие мирный договор, стали ненавидеть и бояться Бьюта за то, что он сделал. Гораций Уолпол описывал это так: «Более жестокого политического преследования никогда не было. Тот, кто, занимая какое-либо место, голосовал против предварительных условий [мира], был немедленно уволен. Друзья и иждивенцы герцога Ньюкасла подвергались особой кассировке; эта жестокость доходила до того, что старых слуг, вышедших в отставку и предпочитавших занимать очень незначительные места, строго выискивали и лишали средств к существованию»[668].

Система патронажа, которую Ньюкасл довел до совершенства, конечно, не могла работать без угрозы увольнения для поддержания дисциплины; но политические чистки обычно ограничивались ведущими фигурами. В этом контексте «резня невинных пеламитов» казалась в высшей степени неджентльменским поступком, предвещавшим новую, жестокую эру в британской политике. Поскольку Бьют был тонкокожим и социально уязвимым, он в любом случае стал бы привлекательной мишенью для оскорблений; однако, поскольку обычные правила политического дискурса не допускали нападок на короля, его положение королевского фаворита делало его идеальным кандидатом для очернения как «северного макиавела»[669].

Характер оппозиционной политики изменился в соответствии с обстоятельствами нового правления, и это способствовало появлению тревожно-жестокого тона в общественной жизни. Эти перемены отражали тот факт, что Георг III был молодым, недавно женившимся королем, у которого не было наследника, живущего за пределами дворца. На протяжении двух предыдущих царствований семья принца Уэльского была естественным центром оппозиции политике двора. Отчасти это объяснялось почти химической неприязнью между ганноверскими королями и их старшими сыновьями, отчасти — тем, что законный наследник, будучи принцем Уэльским, мог распоряжаться большим количеством покровительственных должностей, а как герцог Корнуольский — влиять на выборы в сорок четыре палаты общин, которые представляли графство и его округа. Поэтому семья принца, как мед муравьев, притягивала амбициозных политиков, которые оказывались не у дел. Но когда не стало независимого принца Уэльского, у политической оппозиции не было альтернативного двора, вокруг которого можно было бы объединиться, и она раздробилась на личные последователи магнатов. Это сделало противников министерства и его политики бесконечно более шумными, чем они могли бы быть в противном случае[670].

В отсутствие принца, за которым можно было бы прийти к власти после его воцарения, самым надежным способом для амбициозного лидера оппозиции и его сторонников получить должность было устроить такую шумиху, чтобы премьер-министр или король заткнул им рот единственно возможным способом — пригласив их в действующую администрацию и дав им должности. В высших кругах британского правящего класса это прекрасно понимали. Шумная оппозиция 1760-х годов была необычной и вызывала беспокойство тем, что она возникла внезапно, после длительного периода, когда поддержка правительства и войны была практически единодушной; и казалось, что она выходит из-под контроля. Это тоже означало изменение характера британской политики.

Традиционно противники сидящих министров представляли себя друзьями английских свобод, защитниками древней конституции от ее потенциальных развратителей. По иронии судьбы, эта риторика «патриота» (или «деревенского», или «настоящего вига», или «содружества») стала молоком матери для Георга III в Лестер-Хаусе, когда он был центром оппозиции министерствам Георга II; идеалы патриота питали его желание править как монарх, стоящий выше партий. Поэтому то, что люди, выступавшие против министерства Бьюта, использовали либертарианские формулировки, само по себе не удивительно. Тревогу вызывал лишь контекст, в котором это послание теперь можно было услышать, ведь социальные условия изменились со времен последнего периода мощной общественной оппозиции (острая фаза, длившаяся примерно с 1727 по 1737-38 годы, утихла после того, как отец Джорджа утвердился в Лестер-Хаусе). Самым важным изменением стал быстрый рост — особенно в Лондоне, графстве Мидлсекс и бурно развивающихся провинциальных городах — среднего класса, занятого в торговле и профессиональной деятельности. Эти начинающие купцы, розничные торговцы, юристы и другие профессионалы, как правило, не имели земельных владений и поэтому не обладали политическим голосом, соразмерным их богатству и амбициям. Однако лишение их права голоса делало их более внимательными потребителями политической литературы и более горячими сторонниками реформ, которые позволили бы таким же, как они сами, участвовать в политической жизни страны. Таким образом, в 1762 и 1763 годах сочинения оппозиционных политиков нашли более широкую и жадную читательскую аудиторию, чем когда-либо прежде, и пресса ответила на этот спрос потоками баллад, широкоформатных изданий, памфлетов, дешевых эфемерных периодических изданий, журналов и газет[671].

Именно из этого стремящегося к власти английского среднего класса, горячо националистического и глубоко поддерживающего войну против Франции, вышел Джон Уилкс как самый выдающийся публицист того времени. Способность Уилкса говорить как с бесправными представителями среднего класса, так и с лондонскими плебеями сделала его самым возмутительным — а для Бьюта и короля — самым опасным — представителем оппозиции. Уилкс происходил из преуспевающей семьи винокуров, которая дала ему благородное образование и достаточные средства, чтобы жениться на дворянке из Бакингемшира. В середине 1750-х годов он примкнул к партии Питта и Гренвилла, так