Ангелы черные и белые - Улла Беркевич

дневник. — Мысли, которые пришли ко мне вместе с моим другом, я теперь обдумывал с другими, например мысли о Шаде, вспоминать о котором мне надлежит каждый вечер, ради которого я выделил в себе особое пространство для мыслей, и в этом пространстве я встречаюсь с нежным, не защищенным Шаде, чтобы придать ему сил. Я и сам сознаю при этом свою силу и не желаю всерьез задумываться над тем, нужна ли Шаде такая поддержка с моей стороны, если, конечно, допустить, что существует жизнь и после смерти, если он утонул, или скрылся, или нырнул в эту жизнь. А для Ханно я до недавнего времени сочинял лишь краткие и высокомерные письма, ибо и сам порой чувствую себя проданным и преданным. Но даже будь я уверен, что мои письма дойдут до него, я все равно не стал бы их отправлять. Теперь же я тревожусь за моего друга».

И Рейнгольд пошел к дому фон Вольфсбергов, куда не собирался более приходить и мимо которого с тех пор ни разу не проходил.

— Я — друг Ханно, — сказал он в домофон. — Мне хотелось бы поговорить с господином фон Вольфсбергом.

— Господин фон Вольфсберг в отъезде.

— Тогда я хотел бы поговорить с госпожой фон Вольфсберг.

Рейнгольд ждал, мерз, но лоб и руки у него были горячие. Калитка отворилась. Он прошел по посыпанной гравием дорожке, перед ним распахнули парадную дверь.

Теперь он стоял один в вестибюле, справа и слева от лестницы за ним следили два ониксовых сфинкса выше человеческого роста, словно изготовясь к прыжку. Он повернулся к ним спиной и пошел на голос, который, судя по всему, что-то читал вслух.

В будуаре сидела мать Ханно, а перед ней полукругом расположились дамы. На предрождественском венке горели две свечи. Дамы вышивали, вязали кто спицами, кто крючком, на столиках стояли чай, ликеры, печенье. Мать Ханно читала книгу:

— Наше последнее поражение воспроизводит мифы Эдды. Когда разъединились честь, право и воля к власти, сошло со сцены поколение богов, рухнула в чудовищной, кровавой бойне 1914 года целая эпоха.

Она прервала чтение, опустила книгу и обвела взглядом сидевших вокруг нее:

— Немецкие руки не могут соорудить достаточно монументов, освятить достаточно памятных рощ, дабы воздать должное вашей прискорбной участи, вашей жизни, посвященной единственно выполнению долга, отречению и преклонению, вам, жены и матери, вашим павшим мужьям и сыновьям.

Голос ее задрожал и оборвался, тогда она снова взялась за книгу и продолжила чтение:

— «Черные, сатанинские силы действовали повсюду за спиной у победоносного войска 1914 года, демонические полчища безудержней, чем когда-либо, неистовствовали в мире. Но одновременно в согбенных душах тех, кто потерял на поле брани родных и близких, — здесь она снова подняла взгляд и поглядела в глаза каждой женщине, что сидела перед ней, — но одновременно в согбенных душах заново оживает, углубляется и обновляется тот древний миф крови, во имя которого пали герои. Этот внутренний голос сегодня требует, чтобы два миллиона погибших погибли не зря, он требует мировой революции».

— Итак, мои дамы, — госпожа фон Вольфсберг снова прервала чтение и, высоко подняв книгу, снова поглядела в глаза сидевшим вокруг нее дамам, — это написал в 1920 году маэстро Розенберг, и кто станет со мной спорить, если я скажу, что он — больше чем просто философ, что он пророк?

Она налила себе ликеру, дамы зааплодировали, и в этот момент она увидела, что в дверях стоит Рейнгольд.

— Ну, дружок, тебе чего тут понадобилось?

На Рейнгольде была форма, не тесноватый, воскресный костюм как на приеме в честь Ханно, и это придавало ему силы.

— Меня зовут Рейнгольд Фишер, я друг Ханно, — услышал он собственный голос. — Я слишком давно ничего не слышал про Ханно и очень тревожусь, вот мне и хотелось бы спросить у вас, как поживает Ханно и не можете ли вы дать мне его адрес?

— Спасибо, он поживает хорошо, — отвечала госпожа фон Вольфсберг. — Адрес я тебе дать не могу, но к Рождеству он приедет домой.

Сказав это, она снова обратилась к сидевшим вокруг нее женщинам, снова поглядела им в глаза и произнесла:

— Эра христианства миновала, начинается эра Гитлера.

Рейнгольд поспешил прочь, он пробежал через вестибюль и пулей вылетел из дома. На дорожке, посыпанной гравием, ему попалась сестра Ханно.

— Гопля, гопляля, дружочек!

Рейнгольд побежал дальше, он охотно сбил бы ее с ног.

Ее «гопляля» промелькнуло и рассыпалось, первое «гопляля», второе «гопляля»! Вот корова, сказал он про себя, а сам мчался дальше, вот коровища!

Магда пекла коржики, а брат помогал ей вырезать их формочкой. Рейнгольд влетел в кухню и бурно обнял мать, так что она даже испугалась. За ужином Рейнгольд все расспрашивал и расспрашивал про военные впечатления Генриха, и все не мог наслушаться, но, когда он сказал отцу: «Ты настоящий герой, взаправдашний, таких было немного», Генрих даже испугался.

«Кто взорвет общественное устройство, которое с пренебрежением относится к молодому человеку, коль скоро он не явился на свет сыном фабриканта, офицера либо председателя суда, кто создаст порядок, при котором о человеке будут судить по его истинным достоинствам? — писал Рейнгольд в своем дневнике. — Должен ли этот молодой человек сознавать себя отвергнутым и потерянным, должен ли вконец отчаявшийся погибнуть? Либо он должен сжать руку в кулак и колотить по столу общественного порядка, покуда тот не расколется?

Впрочем, приближается Рождество и пробуждает в душе кротость. Приближается Рождество, оно уводит человека в дни детства и одновременно будит в нем сознание, что детство давно миновало, что впереди у него серьезная жизнь и серьезная смерть, что и та, и другая уже зовет его, а первая даже предъявляет свои требования.

Квартира полна знакомых шагов, отец и мать выступают хранителями тайн, я лезу с братом в комнату на чердаке и таскаю из комода рождественские коржики, а вечером у нас в доме горят две свечи. Но когда я начинаю думать про Ханно, небо обрушивается на меня».

Вечером в канун Рождества перед его дверью возник Ханно.

— Давай заходи! — закричал Рейнгольд.

— Нет, пошли на Цигенберг. Я нарочно зашел за тобой.

Рейнгольд поискал свою куртку на вешалке, надел ее наизнанку, и колени у него сделались ватные.

Ханно шел на полшага впереди, подняв воротник пальто и не глядя на Рейнгольда. Он останавливался, чуть оборачивался, словно прислушиваясь к отзвуку их шагов, говорил: «Зло идет своими путями», смеялся горьким смехом и спешил дальше.

Когда они поднялись на гору, отыскали свое излюбленное местечко и сели, задыхаясь и глядя