Ангелы Суджи - Владимир Дмитриевич Пронский

сделал глоточек и, подумав, ещё один и только после этого забылся тяжёлым сном смертельно уставшего и неутешного человека. Проснувшись среди ночи от нехватки воздуха, он приподнялся на локтях, и более сон не шёл к нему.

Второй день «отстоя», как они называли теперь свалившееся безделье, начался без вчерашнего ожидания приказа, словно все поняли замысел Генерального штаба и тех, кто планировал эту операцию. Не понимал этого лишь Карпов. Ему казалось, когда новый день начался без приказа к наступлению, потому что они попали в непоправимую историю. Поэтому улучив момент, когда не оказалось поблизости сержанта, он тихо спросил у Громова:

‒ Володь, тебе не кажется, что это вредительство?!

‒ Что именно?

‒ Кто-то, прикрываясь планом, сознательно держит нас в трубе в невыносимых условиях, вызывая тем самым гнев и злобу. Кто это спланировал ‒ тот предатель общих интересов, враг.

‒ А что надо делать, по-твоему?

‒ Ну не держать же бесконечно под землёй?

‒ А ты не задумывался, почему нас держат?

‒ И так всё ясно…

‒ А я по-иному думаю… Мы ведь идём в числе первых, и за нами тянется многокилометровая «змея» из бойцов, которых, может быть, тысяча. Вот и представь, что сейчас дадут команду на штурм. Ну выскочим мы из трубы, с нами ещё сотня-другая, но остальные-то не успеют подтянуться. Пока будем выскакивать, нацисты сначала, быть может, растеряются, но потом начнут садить артой да миномётами по точке выхода, а то и отобьют её. И что тогда делать оставшимся в трубе? Сдаваться на милость победителя? Только, боюсь, милости к ним не будет, как потом и к нам, если нас окажется небольшая кучка. Это-то хоть понятно?

Карпову не хотелось признавать правоту Громова, и он вздохнул:

‒ Теперь всё ясно.

Ни Земляков, ни Медведев почти не обращали внимания на Карпова после вчерашней его стычки с сержантом: ну, лежит и пусть лежит боец, никого не трогая, это и хорошо, и почти не кашляет, что тоже неплохо, а вот то, что вчера начал выпендриваться ‒ это никуда не годится. «Не то здесь место, тем более в такой напряжённой ситуации, чтобы себя выпячивать, ‒ думал Земляков. ‒ Это надо делать в бою. Тогда можно что-то сказать о бойце достойное, если он заслуживает, а если начал пререкаться с командиром да выдвигать идеи, ничего не зная о сложившейся обстановке, то по сути ‒ это преступление, за которое расстреляли бы перед строем при объявленном военном положении. Так что такие шутки недопустимы. Наверняка, эта выходка Карпова так просто ему не сойдёт. Вот выполним операцию, и командиры вспомнят об этой истории, притянут к ответу!». И немного подумав, сам себя уточнил: «Если, конечно, Силантьев доложит!». Земляков ждал появление «Спутника», чтобы проверить свои догадки, и когда тот появился, ничего особенного не произошло. «Спутник» выслушал доклад Силантьева, спросил о самочувствии бойцов, не появились ли вопросы к командованию.

‒ Вопрос один: когда пойдём в наступление?

‒ Когда будет приказ, тогда и пойдём. А пока держитесь. У вас ещё будет время проявить себя, а пока радуйтесь и цените каждую минуту прожитой жизни, а более ту, какая ждёт впереди.

Карпов, когда услышал «Спутника», напрягся, подумал о том, что Силантьев вполне мог в сторонке нашептать командиру о вчерашней словесной стычке, но, насколько он понял, этого не произошло ‒ Силантьев проявил себя настоящим мужиком. Он-то проявил, а у Карпова от собственных мыслей защемило в груди, дыхание сбилось ‒ и было отчего, если они показались скользкими, гнилыми ‒ такими, что он сам себе стал противен, подумал: «Ну, почему во всём и во всех я вижу что-то кособокое, отвратительное. Большинство людей намного лучше, чем я о них думаю. Они лучше меня в сто, тысячу раз, а я всё чего-то брюзжу, копаюсь в самом себе и не нахожу ответа». Поэтому, когда «Спутник» вернулся вглубь трубы, Карпов подошёл к Силантьеву и, кое-как выпрямившись на согнутых ногах, сказал будто для всех:

‒ Товарищ сержант, простите за вчерашний разговор. Был не прав, погорячился.

‒ Ладно, проехали. С кем чего не бывает. Как сам?

‒ Держусь.

‒ Держись. Остальное ты сам сказал, ‒ и пожал руку.

Нет, не прыгал Виктор Карпов в душе от счастья, тем не менее, вчерашняя загнанность и опустошённость отступили. Помаленьку вернулись светлые мысли и прежнее настроение, свалился груз с плеч. По-другому стал смотреть на Силантьева. Вроде не таращился на него, но встречаясь в ним взглядом, всё-таки стыдливо опускал глаза. Не мог пока перебороть себя и смотреть открыто, не пряча взгляда. «Ладно, переживём, ‒ успокаивал он себя. ‒ Не всегда же ногти кусать».

После разговора с сержантом Виктор заметил, что и парни стали чаще поглядывать на него, и не мимолётно, вскользь, а настойчиво, будто спрашивая: «Ну как ты?». А он им внутренне отвечал: «Да нормально всё!». Медведев даже сам подсел поближе и спросил:

‒ Отоспался?

‒ Вволю.

‒ А то, смотрю, дрыхнешь и дрыхнешь… Ты это, если какие проблемы будут, так прямо и скажи. Конечно, сейчас ничем помочь не можем, но жизнь-то большая ‒ всякое может случиться.

‒ Спасибо, Миша. Всем сейчас тяжело, а вчера я что-то сорвался, голова с катушек слетела… Скандал устроил. Нехорошо это.

‒ Ладно. Не переживай. Всё наладится.

Медведев был старше Виктора лет на десять, и почему-то Карпову подумалось, будто отец родной поговорил с ним. Вроде ничего особенного не сказал, но на душе окончательно отлегло после его слов. Ещё и оттого, что он опять стал своим в группе, а то вчера-то косились, ни поговорить, ни взглянуть не хотели.

Всё-таки милое это дело ‒ жить открыто, так, чтобы самому не прятать глаз, чтобы не прятали другие, чтобы всегда и во всём находить отклик сердцам. Ведь для этого и надо-то немного, ну, самую малость внимания и отзывчивости, а чтобы добиться всего этого, необходимо и самому быть внимательным и отзывчивым.

15

Третий день стояния под Суджей начался привычным бездельем, по-иному и не назовёшь растянувшийся момент ожидания. Время суток определяли по часам из-за почти полного отсутствия света. В этот день создалось впечатление, что ничего никому не нужно: ни рядовым бойцам, ни командирам. Появилась иллюзорность всеобщего обособленного существования, временная вольница, живущая по своим, вновь придуманным законам. И кто их устанавливал, кто утверждал ‒ бог весть, хотя все знали, что время вольнице определено до определённого часа, и все теперь мысли замирали на